Письма никому

Детство (особенно дошкольное) и старость – время до и после активной социальности - родственны до совпадения ещё и тем, что – в отличие от, условно говоря, «взрослого», выполняющего функции и играющего роли, - и ребёнок, и старик существуют просто так, ради самого существования – и это страшно важно. Ребёнок растёт именно за счёт этого просто-существования, его силами и тайными соками (социализацией – уже потом, на втором шаге; просто-существование – даже не фундамент, а почва, без которой фундаменту не на чем будет держаться), старик, вернувшись к нему, растёт за его счёт к небытию, становится постепенно чистой свободой, конечной формой которой, конечно, будет свобода от самого себя. Он именно растёт к этому. Мир тяготит, сковывает, как некогда тяготила и сковывала материнская утроба, даже если в нём и в ней было хорошо (цепляться за него, удерживаться в нём – совершенно ведь то же, что удерживаться в утробе, отбыв в ней свои девять месяцев. И чем лучше ты в ней удерживался – тем вернее, правильнее, точнее выйдешь). Понятно, что это не исключает, не уничтожает любви к миру (даже и страстной – при освобождении-то от страстей), - хотя движения отталкивания, выталкивания, растождествления – создаёт.

Старость – детство небытия. Тихое созревание его.

Поэтому, да, общаться хочется всё меньше (при всём понимании ценности этого, - говорю же, не отменяет), выпускать из рук необязательные обязанности хочется всё больше (роли и фунцкии – держат), всё больше хочется оставлять между делом и делом большие охапки воздуха, пустого, ничем не загромождённого временнОго пространства, чистого бытия, - граница между которым и чистым небытием всё тоньше и тоньше. Её всё более нет.