Письма никому

Обнаружив в тоске, что работы до нелепости много, а денег до бессмыслия нет, поняла, что ехать в Саратов (значение поездки в который выходит далеко за рамки ежегодного интеллектуального ритуала Пирровых чтений) в этом году нет никакой возможности. Надо отрабатывать жизнь, мелочно отрабатывать её никому, в общем, не нужными текстами, – жизнь, которую отсутствие этой поездки (несколько лет подряд скреплявшей июнь с июлем, восходящую половину года с началом его нисходящей половины) жестоко обедняет. Это, в общем, даже не работа бывала (работа – всегда вторична и производна, мне ли, хронически работающей, не знать), а насыщение бытием: в одних только мощных волжских пространствах, в крупной, пристальной саратовской жаре столько бытия, что никакому слову не дотянуться.

Как в молодости хотелось мне умозрительности и аскезы, так теперь, на шестом изумляющем меня десятке лет, хочется жаркого чувственного контакта с миром, порождающего все смыслы – и превосходящего их все.

( Read more... )

Грузя в фейсбук фотографии пражского января (и фотографирование, и загрузка фоток – формы рефлексии, не памяти даже и не запоминания, а именно рефлексии, затем и существуют), думала я о своих многолетних отношениях с этим пространством, с районом Ходов, который в начале наших с ним отношений мучил меня буквально физически. Он не давал мне дышать, не давал жить, не давал ничего. Он всё – как тогда чувствовалось – только отнимал. Он – как тогда казалось – меня отрицал, всю, какая есть, со всеми моими московскими странностями, которые в Москве никакими странностями не казались. Можно было бы всё это истолковать как, например, аскезу, но в моей тогдашней, пятнадцати-шестнадцатилетней голове такого концепта не было.

Когда тридцать семь (о Господи) лет уже назад меня туда привезли, я его ненавидела. Просто, прямо, сильно, ровно, тупо, упрямо, терпеливо. Главным словом по отношению к Ходову было «нет» (он весь, целиком, по тогдашнему моему чувству, мог бы быть этим словом описан: минус-пространство, минус-архитектура), главный глагол о нём был один: «Уеду». Самое важное было – этого дождаться.

Я, конечно, дождалась и уехала (чувство пьянящего освобождения в поезде «Прага-Москва» в начале июля 1982-го, чувство огромно разрастающегося пространства вокруг по сию минуту осталось одним из самых мощных в моей жизни). Уехала, оставив себе в отношениях с Ходовом режим возвращения.

Время, проходя, способно на удивительные достижения. Просто проходя – и, казалось бы, ничего больше не делая, поскольку вся значительная жизнь (да и незначительная тоже – но сколько в ней значений!) прошла у меня в других местах.

Пропитываясь временем, насыщаясь им – всё обретает смысл и даже больше того: перестаёт в нём нуждаться, потому что обретает нечто более глубокое, более первичное, чем он.

Миновало почти четыре десятилетия – и вот теперь оказывается, что за эти четыре десятилетия, в режиме этих возвращений между мной и Ходовом, соединяя меня с ним в нерасторжимое уже целое, наросла большая-большая жизнь, полная тонких связей и нежнейших, бегущих слова и осознания, подробностей, чуткая нервная соединительная ткань. Я чувствую все шероховатости, сколы и углы этого пространства как продолжение самой себя (хотя по доброй воле, конечно, ни за что бы этого не выбрала, - кто же это говорил, что самое глубокое и властное – то, чего не выбираешь по собственному произволу? – да я и говорила), чувствую серость, асфальт и бетон этого пространства моих неудач, поражений, пустот, пространства, которое для меня почти ничего не значит, которое почти абиографично – но которое было так долго, что мне без него себя уже не представить. Чувствую, мнится, каждый перепад его настроения, каждую слезинку на его равнодушных ко мне щеках. Эта поверхность вросла в глубину.

Солнце Ходова:



( Read more... )

Ещё одна драгоценная картинка из прошлого, из преджизния - довольно ещё дальнего, но уже вполне осязаемого, узнаваемого, - пусть будет и здесь, тут легче искать, чем на ФБ и даже чем в собственном компьютере, в котором иной раз и не помнишь, что куда засунула и под каким именем.

Метро «Университет», май 1959 года:



Почему-то эта фотография, на которой мой изначальный мир совсем молодой, куда моложе нынешней меня, - вызывает огромную, взволнованную нежность.

Понятно, что дело тут не в «красоте» - кадра ли, пространства ли, всё равно, - дело в нерастраченной полноте будущего у этих мест, которые я знаю уже под завязку забитыми прошлым, памятью, усталостью, потерями, вообще много чем. Счастьем, конечно, тоже, - моим, единственным, его тут очень много. На этом снимке оно ещё всё впереди: тихая полнота возможного. Это как видеть фотографию давно и хорошо знакомого человека совсем молодым или маленьким, каким мы его не застали.

И кто только не выходил навстречу мне из этих дверей станции, - иные из них на момент съёмки ещё и не родились, и кому только, чему только навстречу не выходила из них и я сама. А тут это пространство лежит передо мной неисписанным листом - и на нём проступают, уже отчётливо видны, хотя ни одна из них даже ещё не придумана, - все строчки, которые будут позже.

Я бы спустилась туда, в эту фотографию, в май 1959-го. И внимательным невидимкой увидела бы всех коренных, неотъемлемых, незабвенных, у кого ещё и в мыслях нет моего существования – да и не надо.

Прага, город начал, город итогов, город просвечивания одного через другое, понимания и прояснения одного другим, почти совпадения одного с другим. Специальный такой инструмент для соединения начал и концов - она вся.

То, что мои встречи с ней редки и прерывисты, только подчёркивает это. Она - никогда не фон (что, конечно, существенно обедняет её персональные содержания для меня), но всегда - фигура.

Я, разумеется, скажу глупость, воскликнув, что оставаться в Москве для меня было бы стократ содержательнее, чем переться теперь в Стамбул, но я эту глупость скажу, потому что она – правда и, как таковая, должна быть продумана.

(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.

Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.

И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)

Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).

Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.

Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.

Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.

Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.

Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.

Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.

И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.

( Read more... )

Есть запахи, по которым тоскуется всем телом и которые уже никогда не повторятся – потому что для правильного, точного их повторения нужны все декорации, в которых они некогда прозвучали (а запахи – звучат, недаром же их слышат), и все участники происходившего тогда. Таков запах свежезаваренного чая в открытом дачном воздухе семидесятых, таков запах свежесваренной там же, ещё распаренной картошки в мундире (была такая специальная кастрюлька, в которой её варили – пегая, коричневая в белых «пёрышках», наверняка старше меня – по крайней мере, старше моей памяти). Вот для правильного проживания всего этого – сколько ни заваривай теперь чай, сколько ни вари картошку, ничего не получится - нужны предметы старше моей памяти со сгущенным в них тёмным, упрямым бытием, нужны большие медленные семидесятые, нужно едва проснувшееся детство, дым костра, зелёный дом, серый забор, холодный открытый воздух станции Челюскинская, само имя которой покалывает язык льдинками, ломит челюсти холодом, ясное, как апрель. Нужна жизнь впереди.



( Read more... )

…и лишь одно меня печалит: не в любимой гостинице на проспекте Кирова поселюсь я нынче в Саратове, а в новой для себя, неведомой (зато у Художественного музея), потому что та дешевле. А я ужасно, на уровне пристрастного личного отношения, люблю это место посреди проспекта, сидя в кафе перед которым, охватываешь одним, цельным, цепким внутренним чувством и проспект, и окрестные улицы, и чуть ли не город в целом. Это оптимальная точка для разговора с городом - такая точка равновесия, милая мне по чисто динамическим причинам. Вот просто сидеть и созерцать. Саратов вообще, оказалось, такой город, которым (как органом мышления и чувства) плотно, упруго и точно думается и чувствуется. Он хорошо собирает - менее властно, более демократично, чем Петербург, но тут и сравнивать нечего, это другой жанр собирания. И, конечно, он – из тех городов, которые хорошо укладываются в одно внутреннее чувство.

Скажу ужасное: не для того в первую очередь ездит человек на разные интеллектуальные события, чтобы, скажем, узнать интересное, наловить авторов для журнала, а то и написать что-нибудь. Всё это сладко, конечно, но есть вещи и того слаще и важнее: пережить некоторые довербальные, почти (но всё-таки не только) телесные, вот те самые динамические состояния, которые потом могут становиться основой для смыслов – а могут и не становиться, и так хорошо.

( Не совсем с правильной точки, но почти )

Вовремя написанный небольшой законченный текст – таблетка от бессмыслия. По крайней мере, если не от бессмыслия как такового, то от острых симптомов его переживания - точно.

Что разрушает и выжигает человека – то же самое, глядь, его и гармонизирует, причём два этих действия не отменяют, не смягчают и не уравновешивают друг друга, но прямо друг из друга следуют и, по всей видимости, в конечном счёте являются одним и тем же.

А это картинка ради красоты, поскольку, пока голова моя в содружестве с руками изготавливает тексты, воображение, ничем не стесняемое, жадно бродит по Москве и набирается там полноты жизни – и это одно из тех мест, куда оно заглядывает особенно охотно.

( Сергей Волков. Раннее утро на Чистых прудах )

Лучшее средство от страха перед грядущим самолётом, как известно, - написать ещё один текст, и, разумеется, принято оно было, но не помогает даже оно.

Жаль расставаться с Италией, ан в ситуации совершенной своей безместности здесь (и где бы то ни было, кроме разве глубокоукореняющего города М - и нет, это не Милан, и дни там облачны и кратки) делать нечего. Укоренённость в хорошо обжитом пространстве сообщает человеку объёмность и медленную глубину, греет, как тёплая шкура, расширяет человека до размеров самого этого пространства - да и ещё шире. В чужом пространстве обретаешь мнимую легковесность, картонность, условность, болтаешься там, как пустышка. Своё пространство насыщает подлинностью.

За нею и летим.

Говорили тут в одном ЖЖ о родине как о том, что решающим образом формирует (независимо, знамо дело, от места физического рождения, от этничности, от звуков языка на языке, их вкуса, веса, смысла, от государственного и идеологического устройства страны, в которой всё это происходило и происходит – и даже от времени воздействия, от его продолжительности. В Праге, на Ходове, мне достаточно было прожить в конце детства безотрывно год с небольшим, чтобы это место, тогда для меня мучительное, стало (собирающей и формирующей) матрицей и моделью осмысления много чего. Чем мучительней, тем вернее. Приятное скользит по поверхности – и ускальзывает себе. Мучительное вжигается, вплавляется, - не вынуть.) В общем, о степени географичности таких родин (которых, конечно же, в свете сказанного может быть несколько. И да, язык как формирующая среда – а он, несомненно, среда – умеет быть одной из них).

Мне иногда кажется (собственно, всегда и кажется), что на меня повлиял сам рельеф Воробьёвых гор, территория Университета, по которой в разных обстоятельствах, на разных этапах жизни, включая самые начальные, много хожено и в разговорах и молча, - в смысле общего чувства жизни. Повлиял прямолинейный размах этого пространства (в нём само слово «пространство» разворачивается с сильным хлопком, как большой парус, - и чувствуется его жёсткая, шершавая парусина), небо над ним, вид Лужников и Москвы со смотровой площадки – самим количеством неба и чувством мощного тела земли. Мне давно подозревается (скорее всего, ошибкой, - но это же моя ошибка, меня она и формирует, - на правах внутренней истины), что тот, кто как следует, прочувствованно стоял под этим небом, уже никогда не согласится внутри себя на мелкость, узость и ограниченность, всегда будет тосковать по крупному и тянуться к нему.

География ли это? География - крупнее, масштабнее, а тут - скорее топография, ландшафт.

Это – пространство требовательное, категоричное и щедрое, - дающее одним большим жестом всё бытие сразу: держи. И знает, что удержишь.

Иногда мне кажется, что именно под влиянием этого ландшафта, с его образом в качестве внутреннего стимула мне и по сей день хочется расти во все стороны – и быть прямой, смелой и сильной, как линии, его образовавшие – и крепко держащие его над небытием.

( Read more... )