Письма никому

А вообще, чем дальше, тем непреодолимее знаю, что самое главное, самое насущное происходит и возникает тогда, когда не происходит ничего и ничего при этом не делаешь (то самое, чего я в молодости терпеть не могла, - не из-за чрезвычайного трудолюбия, а из-за постоянной, высокой, раздиравшей тревожности, которая буквально выпихивала меня из таких «зависающих», самоценных состояний, делала их для меня невыносимыми, - всё-таки для пребывания в них необходима некоторая степень и доверчивости – к бытию вообще, и, что того важнее – самопринятия). В этих ситуациях совершается сама жизнь, помимо и прежде её интерпретаций и смысловых наполнений, - жизнь в её чистом, беспримесном виде, жизнь как основа и условие всего остального.

В таких ситуациях происходит её выработка – из тайных неизъяснимых источников и из любого подручного материала. И выработка человеком самого себя – из того же самого, по видимости случайного сырья.

То же самое происходит и во сне (видимо, потому, что в нём человек очень мало что контролирует, - осознанные сновидения не в счёт. – Тут-то и вступают в действие таинственные неизъяснимые источники – не заглушаемые в этом действии нашей утлой сознательной волей).

Жизнь есть сон.

В первой половине жизни отчаянно хотелось дальнего, присвоения его, взаимодействия с ним. Теперь всё больше хочется внимательного, прочувствованного, детального взаимодействия с ближним – с самым ближним, в пределах того, до чего можно дотянуться рукой.

Хотя, конечно, это противоположно прибывающей с годами внутренней свободе.

Хотя как знать.

( Read more... )

1984. Афиша московских кинотеатров.

Я так всё это помню, что даже странно и не верится, что этого больше нет. Помню на запах и ощупь, вкупе с шероховатостью бумаги, с её влажной и складчатой свеженаклеенностью, с рельефом шрифта. С углом гаражей Красных домов, на котором у нас тоже такое висело. Я до сих пор вижу там эту афишу фантомным зрением, чувствую её фантомным чувством.

У прошлого - два особенно странных, мучительно-странных свойства: то, что оно действительно было, и то, что его больше нет. Не укладывается в голове ни то, ни другое.

Впрочем, жизнь и вообще-то не очень в ней укладывается, а когда укладывается - то это явное упрощение.

Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.

De profundis clamavi ad Te, Domine.

И думаю ещё вот что. Чувствуя, и более часто, чем готова признаться, вину за то, что при много- и разнообразнописании не пишу «Большого» и «главного», не собираю себя в опус магнум (и когда бы только за это одно. Пусть бы оно было самой большой виной в моей жизни, я бы согласилась - а так тоже небось заместительная тревога, иносказание невыговариваемого), - на самом деле не испытываю я в этом Большом и Главном сейчас никакой настоящей потребности – вот именно настоящей, способной служить серьёзной мотивацией. Необходимость писать / делать «главное» - конечно, культурный прессинг, неизбежное следствие иерархически организованной (иерархически представляемой) культуры, но фиг бы действовал какой бы то ни было культурный прессинг, если бы он не отвечал и некоторым внутренним потребностям. Не на каждый же подряд прессинг мы реагируем, тут есть своё избирательное сродство. - В молодости такая потребность: в чём-то собирающем, удерживающем «всё» в пределах одной большой конструкции - была очень сильна, но это и понятно: то была потребность в защите, в улиткином панцире, который всегда с тобой. Ни из одного из моих панцирей ничего серьёзного не вышло, что в своём роде и хорошо: это заставило научиться жить без панциря, вырастить внутренний скелет, в заметной степени независимый от рода, формы, количества и направленности внешних занятий. = Отсутствие сверхзадачи, конечно, очень освобождает (с ужасом представляю – люблю я себе что-нибудь с ужасом представлять – что было бы, если бы тщательно выполняемый труд долгих лет вдруг взял да был бы закончен раньше моей жизни. Последовало бы такое испытание пустотой, к которому человек, долгие годы проживший под защитой Проекта, не может быть готов по определению. Завершение такого – катастрофа разве в чуть меньшей мере, чем гибель всего наработанного. ТАК тоже лишаешься сделанного – оно уходит). А главное, оно – наличие вместо Одной Большой Задачи множества мелких задач, самопорождающихся, образующих более или менее непрерывное поле – даёт по крайней мере иллюзию насыщенности будущим. = Рассовывая себя по множеству карманов и карманчиков бытия (в том числе и по тем, где ничего не стоит затеряться – да и затеряемся), - утешаемся иллюзией спасения себя от полного исчезновения: вдруг да не всё сразу пропадёт (когда всё в одном большом чемодане – пропадёт всё точно), вдруг хоть что-нибудь останется?

Ещё из римского, октябрьского – повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.

Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август – на всё то, что для меня до сих пор – наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит – собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей – незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) – слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим – именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный – даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине – середине XX века; для Рима – сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая – спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.

(Может быть, это – единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он – центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем – разреженнее.])

Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он – золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры – огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия – которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим – город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.

Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) – это несомненный акт взросления. – Рим – это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям – как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], – но уже сама крупность предлагаемого объёма – вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования – нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. – Рим, конечно, - вызов, задание. – И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.

В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты – горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено – в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.

А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество – именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что – в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это – то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим – при всей гипермногоопытности – жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.

Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце – играть.

В каждом окончании работы (особенно хоть сколько-нибудь крупной или требующей большого напряжения) есть что-то от молодости: сразу – в точности как в начале жизни - чувствуешь развернувшееся перед тобой обилие возможностей, и шалеешь от него, и не знаешь, в какую сторону первее бросаться.

Чем больше человек, получается, работает – тем более он и молод.

Наиболее содержательно – то время, в которое ничего не происходит и как будто ничего не меняется. Как бы время безвременья. Как бы несамостоятельная, слепая, соединительная ткань между событиями. Это – то, на чём вообще всё держится и, более того, ради чего всё остальное и происходит.

Времена с внешними событиями всего лишь добывают и разминают для этих, настоящих содержаний материал. (Который, может быть, даже не так уж обязателен.)

В молодости чувствовалось прямо наоборот: остро хотелось событий. Чего бы то уже ни было, раздирающего ткань повседневности. Чрезвычайного, исключительного (только оно отождествлялось с настоящим). Был страшный голод по исключительному; хотелось избытка и чрезмерности – как нормы. Мнилось, что жизнь проходит впустую, что она не происходит вообще, если её не распирают события; что человек вообще не может быть самим собой, если они с ним не происходят или если он их себе не устраивает. (Вот удивительно: именно тогда, когда все чувства и без того были экстатически обострены – раздирала потребность в воздействиях на себя, обостряющих чувства.) Было стыдно перед самой собой не иметь событий в достаточном (читай: в неопределённо, неограниченно большом) количестве.

Может быть – если уж собирать коллекцию определений того, когда проходит молодость, а я её потихоньку собираю – молодость кончается (ещё и) тогда, когда переключается гештальт: наиболее значительными в жизни начинаешь чувствовать и понимать не ситуации исступлений и чрезмерностей, вообще не события, а по видимости бессобытийную временную ткань. Начинаешь понимать, что в событии происходит только оно само, а в этом бессобытийном времени - всё. Событие – узко и ограниченно, а границы бессобытийного распахнуты, и в них может войти что угодно.

Теперь мне хочется прятаться от событий‚ да. Устраивать себе бессобытийность (как в молодости рвалась устраивать - события), то есть – полноту жизни.

События полноту жизни – расплёскивают, разбрызгивают. А бессобытийность её собирает. Жизнь стекается в неё, как в огромное озеро – и подземные, и дождевые воды.

Весна, протяжность дорог. Протяжность их в самом воздухе, в структуре каждого вдоха, даже если никуда не идёшь и не едешь: внутренняя, встроенная, вращенная.

Лучшее, что можно сделать с этой весной – это ( Read more... )

А ещё я думаю, что молодость при нарастании возраста не исчезает и не вытесняется другими, как бы это сказать, фигурами мироотношения [ибо фигура мироотношения она и есть] – но приобретает иное качество (как бы «окукливается», что-ли? – перестаёт распространяться на всё душевное пространство, оставляя там места и для прочего) и вступает с новообретёнными возрастами во взаимодействие в качестве одного из компонентов (Большого Целого).

Иными словами, с возрастом мы явно обретаем разнообразие [в одной отдельно взятой голове].

Когда человек один, он вне времени и возраста (кстати, очень возможно, что в той или иной степени вне и прочих социальных координат, включая образование+род занятий, этнос+язык(и), пол+гендер…) Это всё, то есть, не так структурно, как хочет и умеет казаться. – Другие самим своим присутствием рядом помещают нас в плотную сетку координат.

То есть – сужают. Деуниверсализируют.
( и вообще )