Письма никому

Детство (особенно дошкольное) и старость – время до и после активной социальности - родственны до совпадения ещё и тем, что – в отличие от, условно говоря, «взрослого», выполняющего функции и играющего роли, - и ребёнок, и старик существуют просто так, ради самого существования – и это страшно важно. Ребёнок растёт именно за счёт этого просто-существования, его силами и тайными соками (социализацией – уже потом, на втором шаге; просто-существование – даже не фундамент, а почва, без которой фундаменту не на чем будет держаться), старик, вернувшись к нему, растёт за его счёт к небытию, становится постепенно чистой свободой, конечной формой которой, конечно, будет свобода от самого себя. Он именно растёт к этому. Мир тяготит, сковывает, как некогда тяготила и сковывала материнская утроба, даже если в нём и в ней было хорошо (цепляться за него, удерживаться в нём – совершенно ведь то же, что удерживаться в утробе, отбыв в ней свои девять месяцев. И чем лучше ты в ней удерживался – тем вернее, правильнее, точнее выйдешь). Понятно, что это не исключает, не уничтожает любви к миру (даже и страстной – при освобождении-то от страстей), - хотя движения отталкивания, выталкивания, растождествления – создаёт.

Старость – детство небытия. Тихое созревание его.

Поэтому, да, общаться хочется всё меньше (при всём понимании ценности этого, - говорю же, не отменяет), выпускать из рук необязательные обязанности хочется всё больше (роли и фунцкии – держат), всё больше хочется оставлять между делом и делом большие охапки воздуха, пустого, ничем не загромождённого временнОго пространства, чистого бытия, - граница между которым и чистым небытием всё тоньше и тоньше. Её всё более нет.

Теперь-то понимаю, как спасительна, как благотворна ограниченность, узость (особенно – жёсткая!) границ, канализированность и концентрированность в них внимания, усилий, энергии, вещества жизни вообще. Как она – по крайней мере, потенциально – плодотворна. Миф постоянного расширения и роста (в той мере, в какой речь не идёт о личностях с исключительным потенциалом; в моём случае она об этом, конечно, не идёт) надрывает силы человека, стремление этому мифу соответствовать – верный путь к нервному (а то и физическому) срыву. Зрелость-мудрость – среди многого прочего не что иное, как умение ставить себе границы, принимать эти границы, вписываться в них, работать с ними, знать или, в крайнем случае, чувствовать собственную меру. – Бунт против границ и ограничений, неминуемый в юности (эту программу тоже надо отработать; кто не отработал – не добрал до полноты человечности) тоже нужен, в конечном счёте, затем, чтобы понять, как эти границы проходят, насколько они пересекаемы или растяжимы. Такой бунт, собственно, исследовательское предприятие. – Далее следует ещё одно предприятие, не менее исследовательское: разведывание того. насколько эти границы обживаемы (в том числе – расширяемы изнутри, - насколько можно и нужно оттуда вглубь и вверх), что возможно сделать, оставаясь в их пределах. И это – работа виртуозная и ювелирная, не менее, если не более, сложная, чем бунт, расширение, экспансия, перманентная новизна и наращивание достижений.

Уж о том и не говоря, что никакому росту и расширению (в модусе углубления) всё это нисколько не противоречит.

Старость хороша ещё и тем, что открываются - внимательному, конечно, взору - огромные пространства за пределами (окаянных) женско-мужских отношений, которыми, в их тупиковости и невозможности, истоптаны были и начало жизни, и её середина.

Может быть (очень вероятно), за пределами человеческих отношений вообще.

Только ты и мир – мир и ты, постепенно расчеловечивающийся.

Старость – расчеловечивание, которое проходит через стадию «всечеловечности», - или, что вернее, через иллюзию её: постепенно теряешь все свои человеческие признаки и координаты: пол и гендер, социальные функции, человеческие связи. Всё это отшелушивается – остаёшься «человеком вообще». Остаётся какое-то ядро – та самая неизменная, всему предшествующая, ни с чем не совпадающая точка восприятия, что была схвачена и узнана – осознана? – впервые в детском саду декабрьским утром 1969 года. – Потом, конечно (что самое странное), исчезнет и она. – А до тех пор – процесс растождествления, сложный, многоуровневый, где мучительный, где сладостный, где мучительный и сладостный одновременно.

Старость, старение – захватывающее приключение, да.

Причём ради этого приключения нет даже никакой нужды выходить за пределы своих четырёх стен – всё равно самое интересное, захватывающее, самое существенное, касающееся вот прямо лично тебя, - с тобой случится. Ты ничего не упустишь, никуда не опоздаешь.

С приближением старости всё прозрачнее делается жизнь: всё больше просвечивает сквозь неё то, что останется после неё (всё-даже-ветхие-скворешни [но какой оглушительный весенний шум, свист и гам в этих скворешнях из цитаты! Ну и что, что не про нас, ну и что.]). Жизнь всё меньше это застилает, чтобы превратиться в конце концов в осеннюю паутинку да и улететь.

Удивительно, как медленно, как терпеливо работают в человеке силы убывания, как – не хуже роста, с которым они, конечно же, в родстве – они выстилают дорогу будущему уходу, готовят нас к нему. Как они культивируют множество – предназначенных уничтожению с нами вместе – замечательных свойств и умений: благодарность, смирение, внимание… Как тонко настраивают человека. Казалось бы, ну зачем, небытие и так примет, ему всё равно, готов ты или нет. А оно (убывание), ишь, как старается, как выкрашивает тонкими осенними красками, чуткими осенними кисточками то, что потом всё равно будет выброшено. Как драгоценно-избыточна в нас его работа.

Всё больше у меня дорогих мёртвых.

Теперь я на собственном примере, на конкретном и мясистом, так сказать, материале вижу, а не только отвлечённо воображаю, как к старости человек всё больше перемещается в область воображения и памяти, памяти и воображения.

Мне даже не кажется, что это – по крайней мере, на начальных этапах – означает убывание витальности со всеми её неразумными избытками. Просто она, подобно всему, всему, тоже уходит внутрь.

Человек перемещается внутрь – весь. Пока – для внешнего взгляда – не исчезает вовсе.

Он не исчез, он где-то внутри.

И внешнее – как сырьё для самого себя - ему поэтому совсем не нужно.

(книжных, каких же ещё)

Вообще-то, конечно, стоило бы (мне) так построить свою жизнь, чтобы чтение = заполнение и проработка себя текстами и мыслями тех, кто куда более меня достоин писать тексты и думать мысли (мой удел – мысли, скорее, чувствовать; но это я замечаю совсем уж на полях) занимало в ней основную часть времени, усилий и внимания, а писание – часть совсем небольшую. Да, меня ещё прежде потребности в гонорарах гложет и честолюбие (выговориться-самоутвердиться), и желание хоть как-то примазаться к существованию и судьбе книг и авторов, которые меня волнуют, и ещё пуще его – жажда иллюзии бессмертия и иллюзии порядка-из-хаоса (основные стимулы писания – именно эти иллюзии). Но мир текстов так огромен, так насыщен и осмыслен, что единственно достойная позиция по отношению к нему – внимательное, старатальное, смиренное, благодарное впускание его в себя. О критичности и проблематизации (так занимавших меня в начале жизни) мне что-то и не думается в этом контексте вообще, даже удивительно; приходится себе о них усилием напоминать, и напоминается что-то без всякого энтузиазма. Старость, конечно, не всегда и не обязательно смиреннее молодости, но в моём случае получилось именно так: моей старости хочется свернуться (как в гигантскую, многовтягивающую воронку) в совершенно младенческое какое-то внимание – как будто предстоит большой рост, и надо запасаться материалом. А для чего же ещё?..

Я совершенно не сомневаюсь, что лучший способ прочитать книгу – это написать о ней (и горько завидую тем, кто может действительно хорошо это делать). Но всё больше, всё упрямее кажется, что если (мне) и написать – то максимум в формате дневника, внутренней письменной речи. А полнее всего, точнее всего, объёмнее и вместительнее всего – молчать.

У старости есть ещё такой начальный, переходный этап, обманчиво-тёплый (даже обманчиво-жаркий), обманчиво-(и страшно убедительно-) солнечный, как сентябрьское лето. Человека с молодым безумством раздирают желания, переполненные веществом жизни: до бреда, до морока хочется в разные города и страны (воображение навязывает их картинки воображению, да не зрительные только, а объёмные, чувственные: с запахами, вкусами, с тяжестью жары, с остротой холода, с плотностью ветра, чуть ли не с мускульной усталостью от хождения по дальним дорогам); страстно хочется много сделать и о прорве всего написать (получив список ждущих рецензии книг от журнала, допустим, «Воздух», он немедленно и жадно хочет написать прямо вот про всё, ну ладно, так и быть, про добрую половину этого списка). Ему хочется – даже когда он ленится работать дни и ночи напролёт – просто ради удовольствия от процесса (о, он гедонист в своей аскезе и более того – именно в ней-то неистовее прочего и гедонист), читать дни и ночи напролёт, прочитать весь магазин «Фаланстер», добавив сюда ещё и магазин «Циолковский» и непременно питерский «Порядок слов» (как минимум), потому что и одного города (огромного в его воображении, как мир: поехать, скажем, на «Сходненскую» или в Ховрино - всё равно что отправиться на Камчатку, дух захватывает) ему мало, он с юности мечтает о двуполюсной жизни в двух городах и до сих пор ещё не развязался с этой мечтою; ему страстно интересно, как устроена жизнь у таинственных, непостижимых других, и он долгими ночными часами, отодвигая работу под самое утро, тупит в фейсбуке, до продирания глаз вчитываясь в чужие жизни, сокрушаясь, насколько безнадёжно каждая из них превосходит его единственную, маленькую, нескладную жизнь – превосходит в уме, в яркости, в подлинности, в гармонии, в полноте, - и ему люто хочется разламывать свои границы и расти, расти, расти, расти…

Пожирать мир. Сращивать его с собой. Становиться миром. Становиться больше мира.

И вместе с этим, одновременно с этим он со спокойной беспощадностью понимает, что ресурсов на всё это у него уже нет.

( Read more... )

Откладывание дел на сладостный потом (которое, как известно, - наращивание себе запасов будущего под кожей) – особый, изощрённый, извращённый вид накопительства: накопительство ещё-не-прожитого времени (обратная, близнечная сторона его разнузданного проматывания. В сущности, одно и то же) – вкупе с надеждой (она же и иллюзия), что непременно это время проживёшь, затем и копишь. А на самом деле копишь ради одного: ради чувства обладания этим временем, самим фактом его наличия – чувства защищённости им от небытия.

Копить время и губить его – конечно, одно и то же (и нечего обольщаться), - время ведь живёт, пока его живёшь, пока то самое здесь-и-сейчас, - только сгорает оно на этом лету стремительно – как бабочка в огне.

Куда ни оглянешься, везде перед нами разные формы исчезновения. Само возникновение – это тоже оно.

Просто в старости это, видимо, заметнее всего, - концентрируешься на этом как лицо, так сказать, заинтересованное. (Говорю же – старость – оптический прибор, позволяющий рассмотреть то, чего в других возрастах видно не было. Разумеется, то же относится к каждому из возрастных состояний).

И вот теперь, когда мир, в сущности, тебе уже не нужен, - когда нет уже жгучей, выжигающей потребности в нём, - можно об этом мире мечтать взахлёб – совершенно бескорыстно – не втягиваясь.

И тебе ничегошеньки за это не будет.

Чем меньше остаётся дней жизни впереди – тем слаще их транжирить. Тем убедительнее иллюзия собственной силы и свободы от их малости и убывания. Щедрость саморастраты, неразумие саморастраты – доблесть бедных (старых), богатым (молодым) это слишком легко.

В стремлении рационально и с пользой употребить каждую минуточку жизни есть что-то рабское.

Каждым проматыванием дня впустую ты бросаешь вызов собственной смертности.