Письма никому

И ещё думаю, что человек молод (хотя бы – остаточно молод; молод по типу внутренней динамики), пока ему хочется ездить по свету (это – как форма набирания в себя чужого); но тогда и шире: пока ему вообще хочется набирать в себя, присваивать и осваивать чужое, проблематизировать свои пределы, расти и меняться. Когда этот голод – настойчивый, не хуже соматического - перестаёт терзать человека, оставляет его на (благословенной) свободе, наедине со своим неисчерпаемым здесь-и-сейчас – вот и старость.

Может быть, старость – это возвращение к детской неисчерпаемости текущего момента (за его пределы ведь начинаешь рваться позже, в отрочестве-юности, терзаема зудом преодоления данного и заданного). В старости мир возвращает нам свою полноту – тем более счастливую, что мы ничего от неё, от него не хотим, что мир нужен нам всё меньше и меньше.

Накапливать несбывшееся: не перегонять себя в действие, не пережигать себя в нём, не исчерпывать себя им, воздерживаться от него, уклоняться (да, пусть вопреки обязательствам, которые горят внутри тёмным огнём) – ради полноты жизни, которая - по ту сторону всего. Тихой-тихой, как глубокая вода. Слово «глубокая» - холодное, слово «бездонная» - ещё холодней и жёстче, так что пусть уж будет первое, хотя по смыслу предпочесть бы второе.

Вслушиваться в тишину. Замирать.

…до какой степени мне уже не нужна чужая жизнь, иная жизнь вообще. Мне бы с этой справиться. И то едва получается. Почти не получается никак.

В моём нынешнем возрасте уже любое расширение жизни, увеличение её безответственно: вероятности, что не сможешь справиться с набранным, осмысленно и заботливо им распорядиться – всё больше и больше.

А ещё ведь надо уберегать себя от слишком поспешного убывания и разрушения – себя как условия всякой ответственности.

В каком-то смысле (да во множестве их) ответственность важнее меня самой. Я – только её условие, а она самоценна и выходит за мои пределы, - но без меня ей не на чем держаться.

Единственный способ – ну не то чтобы избежать добровольно набранной избыточной ответственности, но как-то жить с нею, не (слишком) разрываясь, не (слишком) надрываясь, не умирая каждый день, не превращая свою жизнь в сплошную вину и стыд – легче к этой ответственности относиться. В смысле не пренебрежения ею и запускания связанных с нею дел, но выстраивания между собой и ею самооберегающей эмоциональной дистанции – чтобы опять же не разрушать / не слишком быстро разрушать себя как единственное и необходимое условие того, что эти обязанности вообще будут выполнены.

Самооберегание необходимо для того, чтобы и я, и ответственность могли жить обе.

Окутаться внутренним огнеупорным панцирем – и без него в полымя ежедневных дел не вступать, иначе сгоришь. Техника безопасности. Так присутствовать в них, чтобы никогда не присутствовать вполне, чтобы отчасти и отсутствовать – оставить себе таким образом хоть какой-то ресурс для восстановления в случае, всегда вероятном, если эти дела обернутся неудачей, а то и катастрофой. Постоянно, то есть, помнить, что ни к делам, ни к ответственности и обязанностям (по определению превышающим твои скромные возможности, заданные отчасти и для того, чтобы тебя, безнадёжно малую, растить, чтобы тебя, безнадёжно хаотичную, космизировать) ты никогда не сведёшься целиком, без остатка – сколько бы они тебя ни превосходили. Что этот Ахилл тебя, старую Тортиллу, не догонит никогда.

(Ну понятно, что тут хорошо бы соблюсти и поддерживать некоторый конструктивный баланс, не допуская себя до совсем уж полного пофигизма, который при такой дистанции становится гораздо возможнее. То есть, слишком большой она быть всё-таки не должна.)

Никуда не ходить, никого не видеть: вот счастье (то самое, которое – полнота жизни).

Следующим шагом на пути наращивания этой полноты счастья и жизни будет, чувствую я, «ничего не делать», - и нога для этого шага уже занесена.

Остаётся чистая жизнь: как белый холст. Жизнь как таковая.

Чистый выдох – без вдоха.

С течением времени всё больше занимают меня несловесные формы рефлексии в частности и несловесные – и досмысловые, предсмысловые – формы существования вообще.

(С другой стороны, рефлексией, пересматриванием и прояснением – до режущей ясности – собственной жизни оборачивается всё, что угодно, вплоть до переписывания телефонной книжки: что ни имя – то жаркий ком жизни, жаром обдаёт, даже если с человеком как таковым не было существенных взаимодействий: тянется за переписываемым именем весь пласт жизни, в которые этот человек был вплетён, со всеми ниточками-корешками. Жизнь на каждом шагу напоминает о собственной нерасторжимой цельности, заставляет её пережить.

И да, выговаривать это, раскладывать это на слова – не хочется, хочется умолчать, вмолчать в себя глубже: так, мнится, красноречивее. Так – подробнее.)

Не стану говорить, что это – усталость от слова и смысла (хотя иногда думать так хочется), - скорее, всё-таки, внимание, наконец, к тому, что долгие десятилетия оставалось без достаточного внимания. В конце концов – тоже в угоду слову и смыслу, которым никуда не деться от доминирования.

(Внимание к слову, цепляние за него, вымучивание его из себя любой ценой теми же самыми долгими десятилетиями стимулировалось с отрочества идущим навязчивым страхом «деградации» и «отупения»: необходимо-де всё время заострять, усиливать себя словом, иначе сгладишься и перестанешь быть. Понятно, что таким образом пережитая потребность в слове – не что иное, как одна из масок – вполне прозрачная – страха смерти. И недоверия к миру – а, кстати, и к себе – что, в общем, тоже один из обликов всё того же самого. Если жизнь – усилие (а слово, выговаривание – ещё какое усилие), то отсутствие усилия – сами-понимаете-что.

Значит ли это, что вхождение в смерть – окончательный акт доверия миру, окончательный отказ защищаться от него, проводя между ним и собой границу, поддерживая её усилием?)

Во всяком случае, едва ли не любые формы дословесного, не оформленного в слова, не уловленного словом (мир-ловил-но-не-поймал) существования воспринимаются нынче как чистый воздух.

Думала: юность (дурнохарактерное негативистское отрочество, капризная, хандрючая подростковость) и старость (ворчливое угасание) – два разных, но очень друг другу родственных способа говорить миру «нет». В юности и в старости мир мешает, - он – скорее бремя (иной раз и вызов), чем партнёр по взаимодействию, соучастник (сообщник!) по диалогу, собрат по играм. Но у юности и старости есть своя правда, они обе «оптичны»: обе заостряют взгляд на нелепостях и чуждостях мира, на своей неполной принадлежности ему, на его беспросветностях и безнадёжностях, - они это лучше видят просто потому, что более «средних» детей и «средних» взрослых к этому восприимчивы. (Разве что стоит помнить, что эта правда ограничена, как и всякая другая. Но она есть.)

Это всё я подумала, застав себя за внутренним (уж конечно, старческим) ворчанием о том, что-де массово популярные ныне «путешествия» - это всего лишь превращение иных городов и стран в (яркие дорогие) игрушки, в предметы для собственной забавы и услады, в предмет гедонистического потребления (что-де, конечно, и унижает сам предмет, и потребляющему пользы не приносит).

На самом-то деле узко и глупо осуждать гедонистическое потребление, поскольку оно, притом со всей его слепотой и поверхностностью – мощный источник полноты и интенсивности жизни. Будь оно, допустим, более зрячим, более глубоким – то была бы просто совсем уже другая история. И «задач» бы своих – своих, прости Господи, функций в создании общей динамики жизни, общего её динамического неустойчивого равновесия, - оно бы не выполняло.

Не говоря уж о том, что и драгоценное «нет» миру выполняет свою незаменимую функцию. Оно работает на неполную принадлежность миру, которая в юности очень спасает от зависимости от него, всевластного и в общем-то к нам безразличного, а в старости – понятно, на что: на блаженное окончательное отпускание всего и освобождение.

Ещё из примет возраста:

«своё» делается всё менее важным как предмет внимания – «своё» как таковое, узкое, единичное, случайное. Да, оно, пожалуй, даже дороже теперь, чем в молодости (когда из многого «своего» хотелось выползти поскорей, как из чулка не по размеру, да и уползти прочь) – потому что знаешь его, единичного, преходящесть и обречённость, потому что знаешь, за что стоит быть ему благодарной, - но дорого оно, по большей части, молчаливым порядком, физиологически (что казалось чулком не по размеру – оказалось кожей, но и наоборот – что мнилось неотчуждаемым свойством натуры, слетело легко, как сухая шкурка). Говорить и думать о нём, в его самодостаточности – не хочется, не чувствуется важным. Вот как об одном из вариантов «человеческого» - совсем другое дело. «Человеческое» как таковое как раз очень интересно, его хочется подлавливать везде. «Своё», в начале жизни застилавшее весь горизонт и убедительно им притворявшееся, становится прозрачным – превращается в оптический прибор, с помощью которого рассматриваешь совсем другие вещи, куда более общие и существенные.

Весьма вероятно, что это – подготовка к будущему, всё приближающемуся расставанию с собой – не потому, думаю, что к нему надо как-то особенно готовиться, оно, небытие, нас и неготовенькими примет, оно единственное, что примет нас любыми, но просто потому, что в ответ этому что-то такое вырабатывается в составе организма. Такая работа – по самоперерастанию – кажется, происходит в человеке сама, подобно процессам созревания и взросления, которые ведь тоже некогда нас в себя вволакивали, - она не требует никаких специальных усилий, - хотя, конечно, такими усилиями всегда можно что-то усилить, чего-то не допустить, вообще, направить происходящее в некоторое желаемое русло. Но это – обживание изнутри того, что совершается само (и тут ловлю себя на том, что нельзя не быть благодарной старости: она делает за нас огромную часть работы. Она великодушна, она щедра. Была бы хоть сколько-то верующей, подумала бы: Господь, даже отбирая, даёт обеими руками, только успевай вмещать. Нет, антропоморфизма – а тем паче антропоцентризма – не хватает).

Подобно возрастной дальнозоркости, при которой трудно фокусироваться на близком – формируется нечто вроде дальнозоркости душевной: соблазно воспринимать «близкое», «своё» как исчезающе-случайное (в противовес, однако, тенденции цепляться за ускользающую жизнь, идеализировать каждую её мелочь, сентиментальничать, умиляться и впадать в эйфорию от любой ерунды, даже от увядающего, убогого, скудного - да от него как раз более всего [в нём, мнится, бытие драгоценнее, потому что его мало! И вообще, его, скудное и убогое, жалко, потому что ему труднее существовать] – вот, на душевную дальнозоркость как раз можно опереться, чтобы не сволакиваться в зависимость от таких настроений).

Иногда думается, что таким образом душа начинает пробивать загрубевшую (сковывающую?) корку жизни – вначале воспринимать её в качестве таковой, а затем и пробивать – чтобы в конце концов вырваться наружу.

А может быть, и так: вся жизнь прошла в тоске по чему-то Большому, превосходящему «своё» (в том числе – в тоске радостной, эйфоричной, полной надежд, - да, бывает и такая, и в детстве, отрочестве, юности, молодости её было очень много. Тоска – то, что вытягивает из сложившихся форм, заставляет тянуться; сама эта тяга), - просто проживалась эта тоска в разных формах. Но тем не менее всегда, от начала, это была она.

Жизнь соглашалась чувствовать себя самой собой не иначе, как в некоторой перспективе – даже если суть этой перспективы не поддавалась выговариванию словами. Важно и достаточно было (да и сейчас), чтобы она чувствовалась.

Работа расставания с миром тоже, оказывается, требует чувства такой перспективы. Даже если оно нужно исключительно в утешительных, психотерапевтических целях, - примечательно, что нужно в таких целях – именно оно.

Это что-то родственное «смыслу жизни» (хотела даже сказать, что «смысл – это встроенность в перспективу»), но это не совсем он. Это что-то более общее, чем смысл, менее сфокусированное, что-ли, - скорее, возможность его.

Всё-таки перестаю я чувствовать убедительный, а тем паче окончательный смысл в том, чтобы стараться «сделать как можно больше» (всё-таки это – разновидность суеты): мир и так едва знает уже, куда девать понаделанное; об основном объёме этого понаделанного можно быть совершенно уверенным, что оно останется и канет в небытие невостребованным. В мире – гиперперепроизводство любых, кажется, артефактов, включая и тексты, и культурные действия, и мысли, которые – тоже культурные действия и тоже артефакты (и, в конечном счёте, тоже тексты). Они создают шум, из-за которого не слышно ничего (прежде всего, тишины) = Основной смысл работы (отвлекаясь от зарабатывания денег, тем более что «разве это деньги!?» :-Ь) – всё-таки, кажется, в том, чтобы унимать внутренний зуд, витальное и экзистенциальное беспокойство (а если не унимать – то хотя бы вгонять его в успокаивающе-конструктивные русла – так, чтобы не раздирал на части, не размётывал по стенкам мироздания); обуздывать собственный внутренний, бессмысленный и досмысловой, избыток. Просто наводить порядок, заведомо временный, в этом внутреннем хаосе, чтобы жить было более выносимо. «Честолюбие» - только один из видов такого зуда. Другой его вид - страх смерти и смертности (или скорее – протест против неё, тоска её), с которой мы пытаемся договориться, представив свою жизнь так, будто прожили её «не зря»: что значит «не зря»? Много артефактов понаделали? А сами эти артефакты – не зря?

Я вот чувствую, что тут нащупана некая – слабая-слабая – точка зрелости: точка, в которой (неприлично молодое для сорокасемилетнего) внутреннее брожение и (ещё более для него неприличная – потому что суетная, пустая) жажда самоутверждения (вдруг подумалось, что всякое самоутверждение тавтологично. Будучи собой, утверждаешь себя же. Эка скука.) переламываются, уступая место пониманию суетности даже такой, казалось бы, замечательной вещи с высоким культурным статусом, как плодовитость и плодотворность. Вдруг останавливаешься перед пониманием, что «это всё, в сущности, не нужно». Что нет такой «сущности», ради которой всё это было бы по-настоящему нужно.

Понятно, что посредством таких пониманий, потихоньку нарастающих, человек и мир отпускают друг друга, постепенно перестают друг в друга вцепляться.

Зрелость, значит. А созревший плод обычно падает, ага.

Всякий библиофагический список – это, на самом деле, предположение жить - программа жизни на обозримое время. (Внутренней, а как же – внутренняя жизнь – это такая подводная лодка, в которой всё переплываешь.) Так вот, жить нынче предполагаю в следующих формах:

(1) Чеслав Милош. Порабощённый разум / Перевод с польского, предисловия, примечания В.Л. Британишского. – М.: Летний сад, 2011;

(2) Самуил Лурье. Железный бульвар: Эссе. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012;

(3) Макс Фрай. Сказки старого Вильнюса: [рассказы]. –СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2012. – Том 1;

(4) Юрий Арабов. Земля: Сборник стихов. – М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2012;

(5) Николай Богомолов. Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче. – М.: Издательство Кулагиной-Intrada, 2011;

(6) Европейская поэтика от Античности до эпохи Просвещения: Энциклопедический путеводитель. - М.: Издательство Кулагиной-Intrada, 2010. – (РАН. ИНИОН. Центр гуманитарных научно-информационных исследований. Отдел литературоведения) *.

*Вообще я страшно жалею теперь [когда жизнь уже ближе к концу, чем к началу, а я всё никак не умею с этим считаться, даже представить этого себе как следует не могу**. «Синдром начала» затянувшийся. Никак не освою этику и практику завершения жизни, достраивания открытых структур (это же форма ответственности перед ними, начатыми), даже не приступлю к этому никак], что не получила филологического образования не то что сколько-нибудь приличного, а вообще никакого, - и эту книжку я намерена читать подряд.

**Стоя в книжном, раскрыла Арабова, - попалось на глаза, заставило вздрогнуть: «Ощущение старения, некой тоскливой пресыщенности, которое наступает после сорока…» (с. 143). Чёрт, мне без двух с небольшим месяцев 47, - и вот если бы была у меня эта (не заработанная, не выработанная – оттого и нет) тоскливая пресыщенность, было бы гораздо, гораздо легче смириться с сокращением будущего. А у меня лютый голод к жизни (я всерьёз думаю, что это свидетельство незрелости – и простой неотработанности жизни: не выполнила некоторого «нужного» объёма обязанностей – не растратила сил, вот они и раздирают меня изнутри, а времени для их проживания уже и нет!) и если и тоска, то от того, что времени мало, а хочется (неприлично, постыдно) многого. В сущности ведь прекрасная вещь – «тоскливая пресыщенность после сорока»: она спокойно выводит человека из жизни. У кого её нет, тот цепляется, обдирая себе руки, обдирая самое жизнь, за которую цепляется. Ведь не удержишься же всё равно, а только всё обдерёшь. Что-то есть в этом недостойное, суетное.

В состав этики отношений с жизнью, мнится, существенным компонентом входит то, чтобы вытратить как следует все вложенные в тебя силы – и отпустить, не имея уже сил удерживать, и её, и себя. «Правильная» старость, в сущности, замечательная вещь: вытратившему силы не жаль умирать. Не вытратившему – жаль отчаянно.

Ну и конечно, воля к шатанию по пространствам чуть ли не ради самого процесса (а, кстати, и библиофагия – вещи, родственные до обескураживающей буквальности) – ещё и противостояние старости (тебе убывать и уходить – а ты напихиваешь себе миром все мыслимые карманы, как будто у тебя ещё необозримое количество времени впереди, чтобы это всё освоить и осмыслить. А что, может быть, и необозримое). Понятно, что глупо и бесплодно заглушать в себе её голоса (а голосов у неё тоже много, не меньше, может быть, чем у молодости), что есть смысл выслушать, что она скажет, - она же не только врёт и морочит голову (что горазды делать и молодость, и так называемая зрелость, разве что темы у них другие), она и правды говорит много. Просто как-то так, чувствую, устроено, что в ритуал, в правила отношений со старостью на равных правах с подчинением входит и сопротивление ей. Старость предполагает, что ей надо сопротивляться, не принимать сразу всех условий её игры, бросать ей вызов, иначе ей не интересно, иначе она вообще не состоится как полноценная старость – она должна быть вся в рубцах от наших сопротивлений.