Письма никому

Странным (ли?) образом, чтение чужих дневников, просто подённых записей, даже без особенной рефлексии – чистой хроники, простой фактографии: пошёл туда-то, видел то-то, делал то-то, с беглым упоминанием имён, за которыми стоят безнадежно неизвестные внешнему читателю жизни (именно такое читала я минувшей ночью и нынешним днём, правда, записи то были человека незаурядного – умершего два года назад художника Владимира Овчинникова, громадный их альбом вместе с рисунками и картинами автора издали в Петербурге) оказывает мощное терапевтическое действие: начинаешь чувствовать что-то вроде того, что любая жизнь, которую можно записать, уже не бессмысленна, не проходит попусту, что она уже фактом своего записывания оправдана. Что, наконец, и твоя собственная дурацкая фактография смыслоносна – и имеет отношение, стесняюсь сказать, к вечности.

…ну, а теперь покупка книг приобретает отчётливый экзистенциальный смысл. Она, собственно, имела его всегда, с самого начала этой практики при первом появлении личных карманных денег, но теперь он ясно осознан – в том числе и в своём отличии от смыслов набирания образованности, которую, уже ясно, мне всё равно в желаемом, самой от себя требуемом качестве не приобрести. Это – не стяжание «образованности» и даже попросту знаний (the more we know, the more we forget), - но попросту обещание, воплощённое и осязаемое обещание самой себе того, что будущее – будет. Его предстояние во второй половине жизни всё более становится таким проблематичным, что постоянно требует – чтобы можно было жить - убедительного подтверждения.

Даже если его в силу чего бы то ни было не будет, это обещание, само чувство его важно пережить. Дни рожденья и Новые годы – это теперь, и чем дальше, тем больше – о прошлом. А о будущем – только покупка книг, только она одна.

…ну и ещё. Когда текст – по причинам, ведомым лишь ему самому – сопротивляется своему написанию, полезно бывает от него как следует отвлечься на что бы то ни было, не связанное с ним совсем уж радикально. Чем радикальнее несвязанность, тем сильнее эффект: текст, истомившись в заброшенности, истосковавшись по вниманию к себе, - едва ты снова его коснёшься, понесётся вскачь, как сумасшедший, перерастая рамки, наслаждаясь самоценностью собственного бытия.

Однажды, на определённом этапе жизни, достаточно уже позднем, я всё-таки придумала, что делать с мучительным чувством чужой – свойственной (едва ли не всем подряд!) другим и недоступной мне – «гармоничностью»: всю первую половину жизни, да и изрядную часть второй, меня промучило то, что гармоничность (которая, в свою очередь, мнилась и глубинным человеческим заданием [а кто задал? – следственно, тут явно шла речь о латентной религиозности], и общим показателем «качества» человека, степени его осуществлённости, степени его, вообще, присутствия в бытии) – что вот эта гармоничность мне никак не давалась. Она и по сей день мне не даётся и сомнительно уже, что когда-нибудь дастся, но я придумала выход. Во-первых, решила я, я могу в чужую гармоничность – всматриваться (и тем самым, хоть так, просто уже путём созерцания, - о, недиалогичного! мне в ответ чужой гармонии нечего сказать - делать её частью собственного опыта, - вводить в собственный состав). Во-вторых, собственную дисгармоничность я могу воспринять как полноценную (в своей не-слишком-полноценности, да! Именно в ней!) разновидность опыта, как полноправное свидетельство об уделе человеческом.

Всё-таки перестаю я чувствовать убедительный, а тем паче окончательный смысл в том, чтобы стараться «сделать как можно больше» (всё-таки это – разновидность суеты): мир и так едва знает уже, куда девать понаделанное; об основном объёме этого понаделанного можно быть совершенно уверенным, что оно останется и канет в небытие невостребованным. В мире – гиперперепроизводство любых, кажется, артефактов, включая и тексты, и культурные действия, и мысли, которые – тоже культурные действия и тоже артефакты (и, в конечном счёте, тоже тексты). Они создают шум, из-за которого не слышно ничего (прежде всего, тишины) = Основной смысл работы (отвлекаясь от зарабатывания денег, тем более что «разве это деньги!?» :-Ь) – всё-таки, кажется, в том, чтобы унимать внутренний зуд, витальное и экзистенциальное беспокойство (а если не унимать – то хотя бы вгонять его в успокаивающе-конструктивные русла – так, чтобы не раздирал на части, не размётывал по стенкам мироздания); обуздывать собственный внутренний, бессмысленный и досмысловой, избыток. Просто наводить порядок, заведомо временный, в этом внутреннем хаосе, чтобы жить было более выносимо. «Честолюбие» - только один из видов такого зуда. Другой его вид - страх смерти и смертности (или скорее – протест против неё, тоска её), с которой мы пытаемся договориться, представив свою жизнь так, будто прожили её «не зря»: что значит «не зря»? Много артефактов понаделали? А сами эти артефакты – не зря?

Я вот чувствую, что тут нащупана некая – слабая-слабая – точка зрелости: точка, в которой (неприлично молодое для сорокасемилетнего) внутреннее брожение и (ещё более для него неприличная – потому что суетная, пустая) жажда самоутверждения (вдруг подумалось, что всякое самоутверждение тавтологично. Будучи собой, утверждаешь себя же. Эка скука.) переламываются, уступая место пониманию суетности даже такой, казалось бы, замечательной вещи с высоким культурным статусом, как плодовитость и плодотворность. Вдруг останавливаешься перед пониманием, что «это всё, в сущности, не нужно». Что нет такой «сущности», ради которой всё это было бы по-настоящему нужно.

Понятно, что посредством таких пониманий, потихоньку нарастающих, человек и мир отпускают друг друга, постепенно перестают друг в друга вцепляться.

Зрелость, значит. А созревший плод обычно падает, ага.

Придумала себе технику души против самолётных страхов:

это будет отрыв от них, прямо физический. В момент взлёта (даже в момент подъёма по трапу самолёта) я от них оторвусь, оставлю их на земле. – И теперь, что бы вдруг ни приключилось (в конце концов, дома на диване ничуть не меньше способно приключиться разное, а на улице и подавно) – я не буду бояться.

Превратим это в символический акт – акт освобождения.

Некоторые вещи делаются просто для внутренней точности, для её отработки и поддержания.

К таковым может относиться (хотя, разумеется, она их не исчерпывает, но очень к ним относится) работа, выполняемая не (столько) за деньги, (сколько) именно из этих соображений. Или просто именно из этих.

В конце концов, деньги истратятся, а внутренняя точность останется.

…когда обставляешь себя тупиками, чувствуешь жизнь особенно остро.

Это даже вполне можно счесть своего рода техникой души.

Добровольно загонять себя в заведомо трудные, заведомо тревожащие ситуации, чтобы от души тревожиться, бояться и отчаиваться - нужно бывает, оказывается, (ещё и) затем, чтобы уходить таким образом от ещё более тревожащих, действительно и всерьёз тревожащих обстоятельств, о которых и думать сил нет. Чтобы проживать тревогу в превращённых и как будто более «безопасных» формах.

…впрочем, немногим реже кажется мне и то, что любовь (к миру ли, к отдельным ли его областям, особенно к так называемым трудным, острым влечением к которым отмечены люди известного душевного склада – одного из таких наблюдаю в зеркале) – не стокгольмский ли синдром (со-чувствие и сотрудничество с угрожающим, по крайней мере – не слишком озабоченным нами миром и разными его частями), не защитная ли своего рода реакция: опережающая защита – прежде, чем так или иначе нападут - от собственной уязвимости, от чуждости мира нам? (Да и от себя заодно: от мировраждебных сил в себе.) Опережающее – не дожидаясь, пока чуждость мира нам развернётся в полную силу – обживание и приручение мира (а себя - уговаривание, убеждение: он – раз любимый - свой, он нам не навредит, а навредит – не так страшно, ведь любимый же!); опережающий вывод его из статуса враждебности / чуждости / безразличия. Полюбить что-то – сделать его адресованным себе, предназначенным к прочтению, к пристальному проживанию. «Переконфигурировать» мир, выдвинув прежде фоновое – на первый план. Установить связь там, где её до нас не было (выявить её там, где она не мыслила быть выявленной), сделать эту связь из себя как из самого верного материала. И спасти себя таким образом от бессмыслия.

Перед тем, как начать делать (в основном писать, остальное не так страшно :-)) что бы то ни было – в незыблемом порядке вещей (поэтому даже не очень уже страшно) – чувство абсолютной (ну, почти) беспомощности: будто у меня вместо рук, которыми предстоит что-то сделать – маленькие безвольные, бессильные, исчезающе-рудиментарные лапки.

Поэтому работа – едва ли не всякая – это (ещё и) процесс освобождения от беспомощности. (Скорее от чувства беспомощности, сама-то она никуда не девается, ха, ха, ха – но и того довольно). Это – выработка свободы от неё, - тем более важная, что делаешь ты это теми же самыми лапками-рудиментами, которые по ходу дела прямо на глазах превращаются в руки. Это – выщупывание, вылепливание осязаемых – и потому, на уровне субъективного чувства, убедительных – структур из (ближайшего к тебе участка) мира, который только что переживался как хаотичный и аморфный.

Всякая работа терапевтична.

* собственно, за неделю до чаемого отъезда, но тут-то и понимаешь, насколько этой недели, оказывается, мало и насколько велик риск, что её ни на что нужное толком не хватит. Безусловно принадлежа к породе медленных людей (живу в тихой проточной воде, шевелю жабрами), имею сильный соблазн болезненно переживать необходимость быстрой концентрации жизни, - от чего спасают (действительно, более-менее спасают) усилия представить себе, будто я человек быстрый и ничего особенного в этой концентрации, быстроте и плотности нет. (Вообще, кстати сказать, довольно эффективным оказывается приём «представь себя кем-то другим». Эдакий внутренний театр для себя.)

Ну так вот: думаю о том, что дома настолько всегда есть что делать и это всегда настолько осмысленно, что в выдирании себя из этого и отправлении куда бы то ни было есть не только что-то искусственное, но даже и травма: выдираешь себя из жизнеспособного целого, рвёшь живые связи. Неважно, что они потом (если-всё-будет-хорошо) восстановятся: всё равно ведь рвёшь.

Всё-таки в процессе письма – ручкой ли по бумаге, клавишами ли по экрану – есть что-то несомненно магическое. У человека, постоянно занимающегося письменной практикой, оказывается, в ответ на это простое, чисто, казалось бы, телесное и механическое движение формируется – и затем властвует над человеком - условный рефлекс выработки смысла, ответных смысловых движений – совершенно как слюноотделение у собаки Павлова в ответ на заданный сигнал. И не хочешь, и не надеешься, а отреагируешь – соберёшься в ответ, начнёшь думать, - хотя минуту, секунду назад была уверена, что думать тебе не о чем, а о чём есть, о том не думается. Это работает как простейшее средство преодоления внутреннего хаоса, обозначения в нём линий будущей кристаллизации.