Письма никому

На самом деле воздержание от участия в мире, уход в глубину созерцательной пассивности – глубоко, глубоко в тёмную её, туго свёрнутую трубку, никого не видеть, ничего не слышать, – имеет в своей основе умысел, столь же лукавый, сколь и простой – до элементарности: всё это нужно единственно затем, чтобы тем стремительнее из этой трубки вырваться, выстрелить из неё собой – и тем жаднее на мир наброситься.

Только забиться надо поглубже. Как можно глубже.

…Ну так и путешествующий отовсюду добывает молодость (упорно, заново и заново приводя себя в состояние неготовности, неадаптированности, растерянности перед миром – перед новыми для себя областями его; выбивает себя из уютных привычек – как некогда юность выбила его из детства, и теперь бы ему повторять, повторять эту травму, заморачивая себе голову иллюзией роста, которая с нею устойчиво связана; вымучивает из себя открытие мира на той возрастной стадии, когда уж и закрывать бы пора. Понятно же, что всякому возрасту сопутствует свой набор задач и практик, и вот старости как раз сопутствует закрытие, воздержание, отказ, освобождение себя от мира, мира от себя. А ты хватаешь, хватаешь…), затем и ездит: за пьянящим, хмельным веществом молодости. В разъезжаниях по свету есть, разумеется, сильная компонента и самообмана (ну, она и в чтении есть – когда вчитываешь в себя другую жизнь и думаешь, что она твоя), и самоманипулирования. Отдельный вопрос, что весь этот самообман и самоманипулирование необходимы как противовес естественным процессам свёртывания, закрытия (человек закрывается перед собственным концом, как цветок перед ночью). В отношения со старостью и старением (как и в отношения с Той, к Которой они ведут) почему-то непременно, настоятельно входит то, чтобы не сдаться им без боя.

Жизнь так сильна и крупна, так требовательна в своей мощи и крупности, так раздирает – что за этим-то, потому-то и нужно «расплачиваться» за неё своими ничего не значащими усилиями: жизни, разумеется, всё равно, она и не заметит (и никто нас не заметит, и не надо замечать), но, по крайней мере, хоть так, хоть отчасти снимешь напряжение и тоску от того, что не можешь ей как следует, в сопоставимом масштабе ответить. Из терапевтических, саморегулирующих, так сказать, соображений. Просто принимать - пассивно и доверчиво, доверчиво и пассивно, довольствоваться одной своею благодарностью – не получается: слишком знаешь, что недостойна.

И всё-таки как здорово, какое счастье, что – практически всегда, а с книгами особенно – есть параллельный, воображаемый поток жизни (параллельный осязаемому, так сказать), куда всегда можно в той или иной мере уйти, сдалав себя недосягаемым для этого самого осязаемого. Это даёт не просто объёмность восприятия – хотя, конечно, и её, прекрасную, - это даёт свободу и хотя бы призрачную, хотя бы иллюзорную надежду на то, что какая-то часть твоя сохранится, когда / если другая, вовлечённая в это «осязаемое», потерпит крах.

Никогда ничему не отдаваться целиком (это подрывает основы). Ни с чем полностью себя не отождествлять. Сохранять запасы себя – НЗ, на вырост.

Это касается не только Больших Жизненных Программ, но – не в меньшей степени – и отдельных ситуаций.

Чтобы – хотя бы иллюзорно – всегда было куда спастись.

(Я, конечно, полагаю иллюзию суверенной, насущной, человекообразующей частью жизни.)

= Средство против лени: разогреть, «вгреть» себя в тему, распалить воображение, раздразнить его до мыслимых пределов, чтобы оно само, в нетерпении, волокло тебя в становящийся текст, не считаясь с тем, хочется тебе его писать или нет, - против воли будешь;

= Если пишешь о чём бы то ни было волею судеб второй (и более) раз – не перечитывай старого, не заимствуй у него ни мыслей, ни тем более формулировок, - всякий раз пиши как заново, застань себя перед предметом разговора в оторопи, в первоудивлении, - так появляется шанс подумать о нём что-то такое, чего прежде не думалось.

Как известно, есть два наиболее верных способа написать что бы то ни было (никогда не по плану и размеренно, это самый безнадёжный из способов, который не работает практически никогда – потому, что не стимулирует как следует): (1) случайно и (2) в предельном отчаянии, когда деваться совершенно некуда (и поэтому, хотя бы уже по чисто защитным мотивам, чтобы спастись от неминуемой катастрофы, происходит мощнейшая внутренняя мобилизация, наверняка сопровождаемая выбросом в кровь каких-нибудь веществ, доводящих, в свою очередь, до изменённого состояния сознания и чуть ли не всего организма в целом). Если управлять случайностью, как вполне очевидно, у нас нет никакой возможности, то второй (и, кстати сказать, куда более действенный) способ полностью в наших руках. Чтобы написать не пишущийся текст, необходимо терпеливо, упорно откладывать его написание до самой последней минуты и загнать себя в полное, чёрное и безнадёжное отчаяние.

Тогда напишешь. Не факт, конечно, что напишешь именно то, что требуется, - но напишешь непременно. И может быть (хотя не факт, разумеется, и это), выйдет даже более интересно.

Всё-таки в том, чтобы работать в местах, для того не предназначенных: в поезде, в метро, в трамваях, на остановках, в очередях, в кафе, да хоть просто на улице, - есть не просто прелесть необязательности – будто и не вполне работаешь (сопоставимая с той, что в детстве влекла делать уроки непременно на кухне под радио, - «У тебя что, своего места нет? Иди за стол в комнату! Хоть радио выключи!»). Есть в ней и та, с нею сопряжённая, особенная свобода, которая снимает – хоть ослабляет - внутренние зажимы, сообщает и процессу письменного думания, и его результатам парадоксальность и дерзость, помогает видеть для тебя самой неожиданные ходы. В комнате за столом такого можно добиться или только с большого отчаяния (когда сдавать уже вот прямо завтра или вообще сейчас), или глубокой ночью, переходящей в утро, когда ни одно здравомыслящее существо не работает, и выходит, ты, флибустьер и авантюрист, беззаконничаешь на чужой территории, на вообще ничьей, за пределами всех территорий.

Написание коротких (законченных, что важно - для упорядочивающего воздействия) текстов в критической ситуации помогает примерно так же, как приём лекарства (вариант: алкоголя; тоже в своём роде лекарство) небольшими дозами. Немного действует, но действие быстро (слишком быстро) проходит. - Принимаемся писать длинный.

…до какой степени мне уже не нужна чужая жизнь, иная жизнь вообще. Мне бы с этой справиться. И то едва получается. Почти не получается никак.

В моём нынешнем возрасте уже любое расширение жизни, увеличение её безответственно: вероятности, что не сможешь справиться с набранным, осмысленно и заботливо им распорядиться – всё больше и больше.

А ещё ведь надо уберегать себя от слишком поспешного убывания и разрушения – себя как условия всякой ответственности.

В каком-то смысле (да во множестве их) ответственность важнее меня самой. Я – только её условие, а она самоценна и выходит за мои пределы, - но без меня ей не на чем держаться.

Единственный способ – ну не то чтобы избежать добровольно набранной избыточной ответственности, но как-то жить с нею, не (слишком) разрываясь, не (слишком) надрываясь, не умирая каждый день, не превращая свою жизнь в сплошную вину и стыд – легче к этой ответственности относиться. В смысле не пренебрежения ею и запускания связанных с нею дел, но выстраивания между собой и ею самооберегающей эмоциональной дистанции – чтобы опять же не разрушать / не слишком быстро разрушать себя как единственное и необходимое условие того, что эти обязанности вообще будут выполнены.

Самооберегание необходимо для того, чтобы и я, и ответственность могли жить обе.

Окутаться внутренним огнеупорным панцирем – и без него в полымя ежедневных дел не вступать, иначе сгоришь. Техника безопасности. Так присутствовать в них, чтобы никогда не присутствовать вполне, чтобы отчасти и отсутствовать – оставить себе таким образом хоть какой-то ресурс для восстановления в случае, всегда вероятном, если эти дела обернутся неудачей, а то и катастрофой. Постоянно, то есть, помнить, что ни к делам, ни к ответственности и обязанностям (по определению превышающим твои скромные возможности, заданные отчасти и для того, чтобы тебя, безнадёжно малую, растить, чтобы тебя, безнадёжно хаотичную, космизировать) ты никогда не сведёшься целиком, без остатка – сколько бы они тебя ни превосходили. Что этот Ахилл тебя, старую Тортиллу, не догонит никогда.

(Ну понятно, что тут хорошо бы соблюсти и поддерживать некоторый конструктивный баланс, не допуская себя до совсем уж полного пофигизма, который при такой дистанции становится гораздо возможнее. То есть, слишком большой она быть всё-таки не должна.)

Вот уже и от года осталось два дня, как раз для заключительного выдоха, - но никак не могу остановить внутренний бег с препятствиями, всё хочется бежать и прыгать. В принципе, для внутреннего замедления есть одно надёжное средство – Большие Медленные книги, желательно не связанные с работой, то есть самоценные (но у меня все книги так и норовят связаться с работой, особенно те, что особенно напрашиваются на чтение на этих каникулах. – Ну ладно, пусть связываются, главное, чтобы замедляли, загущивали внутренние процессы. – А вообще-то лучше всего такие книги читаются в дальних поездах и электричках, и надо будет что-нибудь такое придумать. В качестве формообразующего условия качественного чтения!)

Из дел этого года осталось одно большое, и оно действительно большое, из четырёх текстов, - но когда я их сделаю – вот тогда можно будет заняться замедляющими практиками.