Письма никому

И кроме всего прочего, в состав счастия непременно, существенным и очень сильнодействующим компонентом входит восприятие (хотя бы только глазами; всем телом – это уже вообще запредельная роскошь. Кстати, да, бывает созерцание всем телом) пространств, полных жизни, витальной силы и красоты. (Причём первые два свойства мне грешной настолько важнее красоты [= гармонии] как таковой, что – даже будучи, допустим, грубыми в своём размашистом изобилии - тождественны ей и заменяют её.)

Мнится, дело пойдёт – по крайней мере, имеет очень большой шанс пойти тогда, когда возникает чувственное согласие с предметами, которые с ним связаны, когда есть чувственная симпатия к ним. Предметы, мнится, сами за собою во многом потащат те душевные и умственные процессы, которые нужны для выполнения соответствующего дела, сами направят их в нужные русла, - и правда в этом отчасти есть, потому что предметы настраивают человека – как целое, как умственно-чувственное единство – на то, к чему они имеют отношение.

Поставлю-ка я и здесь памятник уходящему состоянию, а то затеряется ведь всё в этом вашем фейсбуке.

У дома нашего меняются глаза, которыми он смотрел на мир шесть с половиной десятилетий: на лестничных площадках меняют рамы окон, деревянные, изначальные, почти (или совсем) слившиеся с собственным (нашим, моим) взглядом через эти окна на мир. Меняют на что-то чужое и пластиковое, наверняка полное достоинств и преимуществ, но это означает совсем другое телесное чувство мира. Совсем.



Хочется оставить его хотя бы на фотографии, это старое усталое дерево, которое было живым в начале пятидесятых, впитавшее память, ещё предшествующую моей, большую, тёмную память. Я несколько (на самом деле, в большой мере) псих на тему овеществлённой памяти, но что ж поделаешь.

( Read more... )

Пожалуй, самое лучшее, что у меня вообще получилось к моему пятьдесят одному (странному очень, ну да ладно) году – это чувственное согласие с миром, причём, что особенно важно, - с миром ближайшим, предметным, с которым в начале жизни, в первой её половине отношения были трудными и неровными, полными напряжений; динамическое равновесие с ним, умение с ним договариваться.

Всё остальное у меня, по большому счёту, не получилось.

Но ведь и это много.

От мартовской поездки в Прагу осталось у меня чувство удивительной, нетипичной внутренней ясности. Может быть, оттого, что была чистая, как хорошо промытое стекло (Такая же твёрдая. Такая же острая.), ранняя-ранняя весна, - такой новорождённой весной мы с Прагой не общались с 1982 года, с моего последнего школьного класса. Вдруг она, много-много лет оборачивавшаяся ко мне то равнодушным летним лицом (лето – оно ведь такое: для всех и ни для кого, а Праге летом вообще все уже надоели), то грустным, сентиментальным, усталым осенним, - посмотрела на меня с такой крепко-кристалльной, прямой радостью, с таким молодым азартом и обещанием сразу-всего – что мне почему-то очень легко представилось то, что всерьёз не представлялось никогда: в этом городе у меня могло бы быть будущее.

Далеко не факт, что оно вышло бы «лучше» = содержательнее, счастливее, объёмнее, гуще того, что получилось в Москве. У меня была прекрасная жизнь, как сказал, оглядываясь на свою, Витгенштейн, куда более прекрасная, чем я смела ожидать. Тогда, пятнадцати лет, в начале пражской, прерывистой линии моей жизни, расставаясь с Москвой, как я думала, навсегда, я оплакивала в ней едва ли не прежде всего чрезвычайную, избыточную даже, многослойную и плотную содержательность жизни. Может быть, это было даже важнее оставляемых дома, уюта, человеческих связей: содержательность и в те поры, и позже была для меня критерием всего-всего-всего – включая самое витальность. За нею и вернулась, в ней и осталась.

Сомнительно, разумеется, что пражская жизнь уступает московской в содержательности, а то даже ещё, пожалуй, и превосходит её (впрочем, как сравнивать? – Для этого же надо быть в равной степени включённой в обе). Но это же надо было ещё уметь увидеть, а для этого – вжиться в пражскую жизнь, а для этого – не испытывать отторжения, чисто уже чувственного, от этой жизни, от основных её интонаций.

Многие вещи (в том числе – определяющие, особенно – определяющие) решаются на соматическом уровне, на уровне телесных реакций. У меня на нём и решились.


( Read more... )

1984. Афиша московских кинотеатров.

Я так всё это помню, что даже странно и не верится, что этого больше нет. Помню на запах и ощупь, вкупе с шероховатостью бумаги, с её влажной и складчатой свеженаклеенностью, с рельефом шрифта. С углом гаражей Красных домов, на котором у нас тоже такое висело. Я до сих пор вижу там эту афишу фантомным зрением, чувствую её фантомным чувством.

У прошлого - два особенно странных, мучительно-странных свойства: то, что оно действительно было, и то, что его больше нет. Не укладывается в голове ни то, ни другое.

Впрочем, жизнь и вообще-то не очень в ней укладывается, а когда укладывается - то это явное упрощение.

Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.

De profundis clamavi ad Te, Domine.

Разгребала книжные пласты, ищучи книгу, о которой даже не помнила, есть она у меня или нет. (Помнила только внешний вид и отыскала вместо того её сестру по серии. Начало 90-х, забытая и очень памятная лавка «Интербук» у Исторички, в подземелье. Искомого издания, похоже, таки нет, хотя я пока не везде посмотрела, есть ещё три интересных шкафа.) Хлеще того, я её даже читала, но не помню, своя она была или чужая, ибо перечитано было и того и другого на незабвенном рубеже восьмидесятых-девяностых в нерационализируемом и дико-во-все-стороны-торчащем избытке. (Мораль о том, что культура, а, следственно, и возможность полноценного культурного участия – это форма и система связей [а заодно и чувство масштаба явлений, эдакий внутренний глазомер, хищный глазомер простого столяра], я себе уже не раз читывала, так что повторяться не будем. Да, чем дольше живу, тем больше источников смысла и интенсивности открываю в том куске жизни, переживавшемся как очень смутный, полный внутренних темнот [говорю же, прошлое – созревает]). Но отдаю себе отчёт и в том, что комками начитанное тогда - никакое не образование и не образованность, нет, конечно, - это всего лишь спроецированный на книги тяжёлый и слепой витальный избыток, тёмный эрос – того порядка эрос, что отвечает за отношения со всем мирозданием [но – со всем человеческим мусором, понятно: с жаждой самоутверждения, например, включая вполне мелкие амбиции типа желания производить впечатление и выглядеть гораздо интереснее, а ещё лучше того – значительнее, чем NN, QQ или ZZ; изживанием недостаточностей и уязвлёностей, и т.п.]. Это – такая боль, пережитая в книгах, в форме их чтения: библиоалгИя, алгобиблИя).

Ну, попутно ещё разные книжки, конечно, нашлись, но это даже не самое сильное.

Самое же потрясающее, что в старых книжных полках живы прежние запахи (не говоря о физической оболочке книг, фактуре и сообразной времени потёртости их переплётов, виде их страниц, форме их шрифтов). И вот они-то возвращают растерянному человеку всю, в мельчайших подробностях, включая забытые, - совокупность ушедшей жизни. Она вся оказывается СЕЙЧАС, между ней и тобой не обнаруживается никакой дистанции – прежняя беззащитность перед ней, и страннее всего – то, что время вообще существует.

Побывала я сегодня ещё и в Ленинке (это которая нынче РГБ), несгораемом ящике чего-только-не, - и получила (как ни удивительно) совершенно противоположный опыт: опыт приведения всего собственного существа в большой стройный порядок, спокойный, суровый, несуетный, просторный, - опыт вневременного. В Ленинке это было всегда. Библиотека – гигантское устройство по гармонизации человека ну пусть не с мировой культурой, но хотя бы с проекцией этой мировой культуры в культуру, родную и, так сказать, «соязычную» для этого человека; библиотека, особенно большая – это телесно переживаемый опыт универсальности. Она, прости Господи, космична. А библиотека домашняя, слепок с твоей хаотичной, будь она неладна, персональности и личной истории, окунает тебя с головой, как котёнка, в твои собственные темноты и провалы, надежды и иллюзии, в их режущие осколки.
( Следы кошачьих в мировой культуре )

И вот сижу и понимаю, насколько важно было – «энергетически», пластически, в смысле внутренней-то пластики – надышаться петербургским воздухом и насмотреться на петербургский свет (который – тоньше московского). Это само по себе очень раздвигает внутренние горизонты, выращивает лёгкие и глаза. Вот есть города, которые просто принимаешь к сведению, а есть и такие, которые прочитываются как интенсивное личное сообщение – такое, которое подлежит медленному внутреннему развёртыванию и, понятно, окончательным образом в слова не переводимо. Вот Питер как раз такой – понятно и то, что такие сообщения не обязаны быть ни всякий раз комфортными для слуха и глаза адресата, ни даже сразу и без остатка понятными. Понятно, что Питер - город жёсткий, сложный, закрытый (при всех-то распахнутых пространствах!), со многими напряжениями и внутренними порогами, - интровертский город, со многими масками – но этим и притягивает: сразу понимаешь, что так оно в его случае и должно быть. Ходя по городу, воображала себе мысль, что человеку русской культуры для внутреннего (динамического, трудного, неустойчивого – но всё-таки) равновесия необходимы два полюса, чтобы опираться на них: Москва и Петербург, в их великой, до противоположности и противоречия, разноустроенности и разноорганизованности. Обобщение, конечно, дерзкое, скорее всего не каждому носителю русской культуры такое надо. Но мне надо точно.

А о мощном сине-стальном цвете Невы, сильном, сильнее неба, недостижимом для московских вод, - уж и не говорю.
( Read more... )

Думаю вот, что надо бы выделять какое-то время (ну хоть по дню в неделю) на исключительное (сказала бы даже: обязательное) чтение необязательного. Вот этого компонента осмысленной необязательности очень не хватает (в основном весь пар уходит в свисток обязательного). – Все работы по возделыванию себя и мира делятся, как известно, на углубляющие и расширяющие. Чтение необязательного, понятно, относится ко второму (с хорошим пониманием того, что во всяком расширении таки есть что-то безответственное, - запрограммированная, так сказать, безответственность: всегда слишком высока – уверенно стремится к ста процентам – вероятность, что далеко не всё из того, что ты включишь в расширяющуюся сферу своего внимания, ты сможешь как следует воспринять и освоить; что вообще если что и освоишь, то лишь [пренебрежимо]малую часть. Кто бы спорил, что углубление куда достойней, - а расширение лучше бы тихо и смиренно поставляло ему материал для переработки. НО.)

Собственно, потребность в чтении в собственном варианте чувствую очень родственной потребности в, например, еде или ходьбе – то есть, вещам, скорее предшествующим смыслу, дающим для него материал, чем составляющими его как таковой. Люблю этот процесс по резонам энергетическим, эмоциональным, чувственным, едва ли не физиологическим – как способ контакта с миром, взаимопроникновения с ним. А никак (увы?) не по смысловым или интеллектуальным, что глубоко вторично, если есть вообще: есть не всегда, - то есть, можно пьянеть от текста, не вполне или очень мало понимая, о чём там речь, «что хотел сказать автор» - с Лаптевым (беря наугад) часто так, да, собственно, и с самим Мандельштамом, - стихотворение, вообще кусок текста глотается, как кусок жизни, кусок огня, и жжёт изнутри.

Залезла волею случая в итальянские фотографии уже, к сокрушённо-горькому изумлению моему, прошлого года – и мне не верится, что это было со мной. Это дальше и страннее, чем если бы приснилось. Это было лучше, чем могло быть – и чем, наверное, должно было быть. В общем – опыт невозможного.

И ещё думается о том, что всякое такое путешествие в другую жизнь – это событие отнюдь не в первую очередь смысловое, но главным образом, до исключительности – чувственное: чувственный захлёб, сенсорное обжорство, экстаз зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса – мир хочется заглотить всеми данными тебе органами чувств, чтобы он остался внутри и стал тобой, весь, весь, потом разберёмся. А интеллект в основном молчит в растерянности, ему слишком часто нечего тут сказать, он опрокидывается в дословесное детство – в котором пребывал когда-то, в начале жизни, когда новым было всё. То есть, можно сказать, что это – опыт инфантилизации. И даже примитивизации. И поверхностности: потому что именно поверхность жизни, вместе с любой её ерундой, хватаешь жадными охапками, а вглубь её, другой, чужой, незнакомо устроенной, чуждо наполненной, - просто не проникаешь.