Письма никому

Всякое состояние человека, включая, разумеется, чисто соматические, настраивает – так и хочется сказать, навязывает – ему собственную оптику, выстраивает ему картину мира, предлагает ему совокупность позиций, на которых само же его и размещает. Доведши себя до такой степени усталости, что не хотелось уже примерно ничего, кроме как лежать и впитывать в себя чистое, густое, самоценное, не дробимое на предметы – цельным потоком поступающее в тебя - бытие, подобно иссохшей губке, - запасы бытия иссякают, человек проматывает их, надо им время от времени насыщаться, - так вот, до всего этого себя доведши, подумала я о том, как освобождает усталость (понятно, что старость – усталость Большая и Биографическая – делает то же самое): как многое она позволяет увидеть как суету и незначительное, как развязывает внутренние узлы. Заодно понимаешь, что для тебя действительно имеет значение: что пройдёт испытание усталостью, то и важно. Хотя она вообще очень беспощадна и посягает даже на жёсткие обязательства. Так что особенно верить ей не стоит: она, конечно, тоже морочит человеку голову – как и все его состояния. А уж сильно выраженные – особенно.

Но пережить этот опыт освобождения, независимо от степени его иллюзорности, - бесценно.

О, старинная живожурнальная забава, сладостное отвлечение от обязательного, сочное прорастание нежданного – флешмоб, помнит ли кто тебя ещё? Есть, есть верные сердца, которые помнят! - и вот в рамках флешмоба о семи любимых предметах на заданную букву щедрый haydamak выделил мне буковку М. Ясно же, что любимого и важного на эту букву куда больше, но тем и прекрасен флешмоб, что надо укладываться в рамки и отбирать, а то ишь.

(Что же, и ( Read more... )М, медно-красная, медово-медленная буквица, морковно-сладкая, мясистая, аккуратная, терпеливая, собирающая – и при этом плавящаяся, текучая. Плоская. Звук, ею обозначаемый, в общем-то горизонтален. Правда, жаркое, крупное, в самую сердцевину бьющее слово Magyarország тоже начинается на неё, прекрасную (и там она жгуче-кирпичная, грубоватая), но мы на сей раз обойдёмся русскими звуками.

1. Малое. Контрабандой протащу сюда и мелочи – не совсем синонимичные ему, но, понятно, глубоко ему родственные. – Малое с его смирением и терпением, мелочи с их внимательным вбиранием в себя полноты мира – которую в каждой из них можно пощупать; мелочи – секундные стрелки бытия, показывающие, может быть, самое точное и самое драгоценное кго время, потому что – самое (казалось бы) быстротечное. Но именно что казалось бы: уходящую жизнь вернее и неожиданнее всего сберегают в себе именно они – и через них с нею, исчезнувшей, можно контактировать напрямую. Просто проживать её снова. Они очень чутки к человеку, создают вернейший его слепок, поэтому, если нужно кого-то почувствовать, - как же не через них?

2. Медленность – наилучший режим взаимодействия с миром. Да и с самой собой. Лучшая скорость (а ещё лучше - её отсутствие), на которой вообще можно что-то разглядеть.

3. Меланхолия – а она тот модус отношений с тем же самым миром (и с самой собой заодно), который чувствуется наиболее честным и самым адекватным. Ей и предадимся.

4. Молескины – под этим именем протащу я в список, опять-таки несколько контрабандой, толстые мясистые карманные блокноты размером в ладонь, с твёрдой обложкой: идеальная среда для размножения и проращивания мыслей и предмыслий. Но о да, молескины, с нежной тонкой линовкой, со страницами цвета топлёного молока (а не этого вот кричащего белого)... это любовь. Чувственная и порочная. И даже где-то разврат.

5. Молчание – оно видится мне полнотой высказывания и лучшим способом присутствия в любом разговоре. Чем дальше, тем больше.

6. Москва – это, вообще-то, в моём случае синоним всего (даром что оно на другую букву). Это книга обо всём, которая растёт на глазах и пишет сама себя, которую читаешь всем телом, как слепец пальцами своего Брайля, всеми чувствами, включая обязательно шестое. Наверно, это глубже любви, сильнее любви, неотменимее её. Но это всё-таки она.

7. Мудрость – ох, люблю безответно и безнадёжно; точно знаю, что не достигну, но хочется же. Ту, которая – полнота понимания ещё, может быть, прежде умствований; которая знание-плюс-осознание-его ограничений; которая – родная и сиамская сестра глубины и непретенциозной крупности… Как её не любить, прекрасную? Но ещё пуще того, каюсь, люблю я – грешной, низкой, порочной, взаимной и вполне осуществившейся любовью – мудрствование (лукавое, а какое же ещё), мудрование, мудрёж и прочих незаконных однокоренных псевдоблизнецов Её, единственной. Они утешают в Её отсутствие и вообще веселят.

8. [бонус] Мяу – идеальное в своей универсальности слово в персональном лексиконе (да, Иосиф Александрович Б. тоже его любил; так что слово можно смело считать цитатой из него). Оно годится для выражения всех решительно душевных движений, особливо же – затем, чтобы снизить пафос, смягчить смущение и / или сократить дистанцию. За то и любим. Мяу.

к тексту мира.

Для полноценности – полноты и объёмности, и внятной нюансировки – восприятия текста (актуально переживаемой части) мира к нему необходимы, как известно, гастрономические комментарии (правильный комментарий, как опять же известно, пребывая в интенсивном диалоге с текстом, выявляет его, подчёркивает его смысловой и чувственный рельеф, расставляет акценты): включение в это восприятие вкусовой компоненты и сопутствующих ей компонент ольфакторной, тактильной, колористической.

Опыт показывает, что наилучшие комментарии к тексту ранней осени – кабачки, тушёные в сметане с луком и помидорами (яркие красные акценты, золотистость лука как вторичная, сопутствующая колористическая нота, зелень укропа-петрушки, заостряющая интонации этого высказывания) и яблочный пирог-шарлотка (ранняя осень, сладкая сама по себе, прямо-таки требует в ответ себе сладкого высказывания). Ещё вариант адекватного сладкого ответа ранней осени – бутерброд (с участием непременно белого хлеба, но еретики допускают и чёрный, а иные на нём и настаивают) с маслом и мёдом. Но это комментарий более универсальный и ничуть не менее годится также и для глубокой зимы (совершенно не гармонируя, например, с апрелем и июлем). (Аналогичного состава бутерброд с вареньем - например, вишнёвым, - [именно в силу глубоко-бордового цвета его основной компоненты] адекватный ответ октябрю, но это отдельная история.

…но пока этот гул есть – его надо слушать, слушать во все уши, всем (пишущим) организмом (потому что пишешь, знамо дело, всем телом, даже когда пишешь подёнщину, тем более, когда ничего другого и не пишешь). Он в некотором таинственном смысле всегда прав, совершенно независимо от того, понимаешь ты, почему это так, или нет.

…кроме всего прочего, счастье не имеет отношения к жизненным обстоятельствам – никакого вообще. То есть, оно может, конечно, это отношение иметь, но исключительно по собственному вольному выбору. (Вообще-то оно просто накладывается на эти обстоятельства, взаимодействует с ними и задаёт им толкование.) Оно – состояние неконтролируемо-психосоматическое, возникающее по своим собственным неисследимым причинам.

Понятно, что уже хотя бы поэтому обольщаться им – делать из него, в частности, какие бы то ни было далеко идущие выводы - не следует. Но оно и не для выводов. Оно просто для того, чтобы его проживать – и отпускать, когда прекращается.

Господи Боже, не то же ли самое относится ко всем – не без исключения ли? - прочим состояниям?

Вот и прошла Земля полный оборот вокруг Солнца с тех пор, как я, замирая от собственной дерзости и страхов перед будущим, переступила порог редакции журнала «Знамя» в неведомом для себя качестве его сотрудника. Боялась очень; теперь боюсь меньше. Велик ли толк от меня там, Бог весть, но я очень благодарна «Знамени», самому редакционному пространству, чуть ли не самим его запахам за прошлогоднее неповторимое, невозможное, казалось бы, на 53-м году чувство радикального начала, отроческой неготовности и безопорности, удивлённости и удивляемости, неосвоенного будущего и – кто бы мог подумать – перспектив. Абсолютно бесценная штука, независимо от степени её иллюзорности.

Это было, во всяком случае, мощным инструментом обновления (тонизировало уже чисто соматически) и очень добавило мне вещества жизни в этот год, полный смертями вообще, смертями близких людей в особенности и знание-сильским убыванием жизни – в частности. Это дало почувствовать, опять-таки независимо от степени иллюзорности этого (чувства всегда настоящие), что моя жизнь – не послесловие к самой себе, а просто – жизнь, что её много.

Право, за это стоило и стоит заплатить и нервотрёпкой, и бессонными ночами, и чувством собственной беспомощности и никчёмности, и неразделимыми, как сёстры-тяжесть-и-нежность, стыдом и виной, и сестрою их тревогой, да чем бы то ни было.

Зато теперь у нас с журналом «Знамя» есть общие воспоминания и общее прошлое. Это объединяет, как, по моему разумению, (почти) ничто другое.

( Read more... )

И ещё есть люди, от самого факта существования которых на свете, от одного только осознания того, что они существуют, - становится легче и крупнее дышать. Чисто физиологически даже (ну, человек - цельное существо, даже в разладах цельное, и все его смыслы проживаются соматически).

Они укрупняют существование, да; снимают с него внутренние оковы; но прежде прочего они укрупняют и внутренне расковывают существование тех, для кого почему бы то ни было важны.

Конечно, хочется связать это с личностным масштабом (и воспринимаемых – и, наверно, немного даже воспринимающих: надо ведь вместить), но думаю всё-таки, что ничего совсем уж объективного в этом нет.

Не хочется ещё просыпаться из зимы. Тянет в зимнюю ограниченность (закутанность в зимние границы), зимний уют, зимнюю твёрдость очертаний мира. Зажмуриться. Задёрнуть шторы. Весна с её раздиранием покровов мнится насилием над естеством.

Никуда не ушло ещё и не собирается – телесное чувство зимы, её нужности и возможности, медленного, медленного разворачивания зимней программы существования. Не отработана эта программа ещё, не вычерпаны её ресурсы. Они у неё богатые.

Господи, как много, как избыточно много говорит человеку о нём самом одна только смена времён года с её неминуемостью (что уж говорить о более неминуемых обстоятельствах). Каждое время года – тип организации жизни, организации человека и вне, и внутри. Способ порождения смыслов. Способ быть человеком.

Да, больше многого (не скажу, что больше всего, но точно больше многого) хочется провести новогодние каникулы за письменным столом, вмещающим в себя, как известно, все времена и пространства. (Или на диване с книжкой / ноутбуком, что почти то же самое, просто письменный стол дисциплинирует, иногда это надо.) Но мне ли не знать, что лучше всего - неожиданнее, парадоксальнее, точнее всего - думается, пишется, чувствуется и воображается (да и читается, поскольку от чтения все эти сладостные процессы не отделимы и даже в него по определению встроены) в автобусах, поездах, самолётах, на вокзалах и в аэропортах. В метро и электричках, в конце концов. Дорога - орган мышления, продолжение (и усиление) тела (которое, само собой, - тоже условие мышления) и мозга.

Надо будет об этом задуматься.

Вот теперь самое время начитывать себе Стамбул, обращивать его смысловыми, неочевидными внутренними объёмами: когда в глазах стоит чувственная картинка, пусть не ведущая в глубину (и не должна, у неё другие задачи), - она создаёт основу, на которой крепится и надёжно удержится вместе, срастаясь в цельность, всё умозрительно прочитанное, - создаёт смыслам насущную соматику.

Посему, уработавшись в дым, улягусь я на диван читать книжку Сергея Иванова «Прогулки по Стамбулу в поисках Константинополя»: она дождалась своего часа.