Письма никому

А о некоторых людях, бывает, так скучаешь, что начинаешь даже писать их почерком (ну, похожим, конечно, - вполне осознанно воспроизводя некоторые его черты) – чтобы пережить не то чтобы даже их присутствие, а сильнее: их самих изнутри. Присвоить чужой, заведомо тебе не данный и не достижимый для тебя, телесный опыт и сделать его - стало быть, и его носителя - максимально близким.

Дожила (терпеливо дорастила себя) до того, что день, в который не надо сдавать текст прямо завтра и концентрировать ради этого все мыслимые силы в единственной точке, – чувствуется недостаточно плотным, - дряблым, провисающим, ненадёжным: не опереться, не держит, - а участки времени, не заполненные отработкой срочных заданий – пустотами, в которые хлещет сквозняк небытия. В них сам воздух разреженный. (В днях же, когда работаешь к горящему дэдлайну – твёрдый кислород, крепкий озон, яркое, густое, пастозное цветение запахов. «Круто налившийся свист». Жизнь.)

В результате мы имеем два сменяющих друг друга вида тревоги: тревогу не успеть и/или не сделать как следует - и тревогу о том, что ничего срочного делать не надо.

Кому не спится после бурного рабочего и пешеходного туринского дня одновременно, тот пусть сам себе даже не рассказывает, что типа очень устал, - это неправда совсем. В моей персональной теории бессонницы, она же и ее терпеливая практика, есть пункт, согласно которому бессонница и сопутствующий ей парадоксальный избыток сил (которые, казалось бы, целый день только и делала, что тратила) - свидетельство того, что от дня сохранился недорастраченным - или не растраченным вовсе - некоторый остаток, что в нем не было прожито что-то важное, и оно требует проживания, пусть даже инопроживания, в каких-то замещающих формах, но требует непременно.

В моем и в сегодняшнем случае это, скорее всего, три неотменимых и насущных вещи: уединение, молчание и (созерцательная) пассивность. Вот эти состояния должны быть прожиты непременно, без них человек мелок, как в смысле отсутствия крупности, так и в смысле отсутствия глубины. По крайней мере, если этот человек - я.

Думала еще о том, что во всякой жизни есть свой набор первовопросов и первосюжетов, "матричных" первоситуаций, которые, будучи раз пережиты в начале (как правило) жизни, затем всю эту жизнь продумываются, отрабатываются, проясняются. (И первотравм, да, как без этого.) К одной из таких групп первовопросов принадлежат у меня, известное дело, темы "своего и чужого", обживания чужого, превращения его в свое. Поскольку в свое впемя у меня одним из ведущих первосюжетов стала попытка, довольно (перво)травматическая, начала жизни в Праге в 15 лет, отныне всякий раз, попвв в чужую европейскую страну, я проигрываю внутри себя сюжет "как бы я начинала здесь жить", сюжет такого же неуютного и отчужденного отрочества здесь (Европа западнее бывших советских границ вообще синонимична у меня, до навязчивости, теме начала жизни). Так вот, теперь мне кажется, что с Италией у меня получилось бы - все то, что так горько (в конечном счете) не получилось с Чехией. И даже знаю - ну, догадываюсь, конечно, но догадываюсь так уверенно, что будто бы и знаю - почему. У меня с Чехией не случилось чувственного очарования ею, вообще - чувственного родства (что в отношениях со странами и городами не менее важно, чем в отношениях с людьми). Там именно на этом уровне было много отталкивания. Чувственного совпадения не получилось. - С Италией, как ни странно, мнится, что получилось бы. По крайней мере, теперь оно получилось.

Говорили тут в одном ЖЖ о родине как о том, что решающим образом формирует (независимо, знамо дело, от места физического рождения, от этничности, от звуков языка на языке, их вкуса, веса, смысла, от государственного и идеологического устройства страны, в которой всё это происходило и происходит – и даже от времени воздействия, от его продолжительности. В Праге, на Ходове, мне достаточно было прожить в конце детства безотрывно год с небольшим, чтобы это место, тогда для меня мучительное, стало (собирающей и формирующей) матрицей и моделью осмысления много чего. Чем мучительней, тем вернее. Приятное скользит по поверхности – и ускальзывает себе. Мучительное вжигается, вплавляется, - не вынуть.) В общем, о степени географичности таких родин (которых, конечно же, в свете сказанного может быть несколько. И да, язык как формирующая среда – а он, несомненно, среда – умеет быть одной из них).

Мне иногда кажется (собственно, всегда и кажется), что на меня повлиял сам рельеф Воробьёвых гор, территория Университета, по которой в разных обстоятельствах, на разных этапах жизни, включая самые начальные, много хожено и в разговорах и молча, - в смысле общего чувства жизни. Повлиял прямолинейный размах этого пространства (в нём само слово «пространство» разворачивается с сильным хлопком, как большой парус, - и чувствуется его жёсткая, шершавая парусина), небо над ним, вид Лужников и Москвы со смотровой площадки – самим количеством неба и чувством мощного тела земли. Мне давно подозревается (скорее всего, ошибкой, - но это же моя ошибка, меня она и формирует, - на правах внутренней истины), что тот, кто как следует, прочувствованно стоял под этим небом, уже никогда не согласится внутри себя на мелкость, узость и ограниченность, всегда будет тосковать по крупному и тянуться к нему.

География ли это? География - крупнее, масштабнее, а тут - скорее топография, ландшафт.

Это – пространство требовательное, категоричное и щедрое, - дающее одним большим жестом всё бытие сразу: держи. И знает, что удержишь.

Иногда мне кажется, что именно под влиянием этого ландшафта, с его образом в качестве внутреннего стимула мне и по сей день хочется расти во все стороны – и быть прямой, смелой и сильной, как линии, его образовавшие – и крепко держащие его над небытием.

( Read more... )

Будучи в РГБ, продолжила опыты и рефлексии.

Само присутствие книг внутренне выпрямляет, интенсифицирует, сообщает чувство значительности жизни, - о, не моей – жизни как таковой, - задаёт масштаб. Мнится, будто человек в таком месте, среди книг, не может быть (вполне) мелким, суетным, пустым: книги не дают. – Иллюзия-то оно, конечно, иллюзия, но характерно уже само её наличие, сама её, именно такой, возможность – и настоятельность её овладения душевным пространством.

Я бы там (в Большой Библиотеке) жила, да.

Библиотека – одно из верных, действенных средств быть счастливой просто так, по внеличным и надличным обстоятельствам. Это именно тот тип мест, где я чувствую себя совершенно разнузданно и остро счастливой: полнота бытия + обещание этой полноты и дальше, живой и чувственный, чувственно-убедительный и чувственно-сильный, опыт бесконечности.

Вполне возможно, в этом есть что-то родственное религиозному чувству – разве что без внутренних отсылок к трансцендентному.

Вот ещё, думается, почему интернет с его электронными книгами (которым не устаю радоваться, разве несколько в ином роде) никогда, как надеюсь, не вытеснит, не должен бы вытеснить библиотек как особого типа организации пространства и опыта: здесь, именно благодаря книгам, построенности вокруг них само место, его телесное переживание настраивает, тонизирует, структурирует человека. Это в некотором смысле незаменимый опыт.

Жизнь здесь не просто уловлена и концентрирована – чтобы прожигать – как тот самый луч той самой линзой, - ей здесь ещё, что важно, придана ясная, обозримая, «интеллигибельная» - и одновременно телесно проживаемая структура.

Меня двано уже отпустило то промучившее всю молодость чувство, что «какая я маленькая на фоне всего этого» и «всего этого мне никогда не прочитать». Счастье уже то, что я могу иметь к этому (ко множеству книг, к обилию – и уж не бесконечности ли? – смыслов) отношение – хотя бы просто стоять рядом с книжными полками, видеть обложки как указатели на смысловые области, - и что само присутствие этого в моей жизни увеличивает меня, - вернее, прямо по Льву Николаевичу, только одновременно: «раздувает» / увеличивает, удивляет и смиряет*.

Наверно, потому, что маленький, «обыкновенный» и большой человек есть в каждом. Разве что в разных пропорциях, да кто же их считал!?

*Толстой, как известно, говаривал, что знание «раздувает маленького, удивляет обыкновенного и смиряет великого человека».

( ино ещё побредём )

Пожалуй, один из немногих компонентов лета, в котором я испытываю потребность и по которому даже скучаю – запах костра, горящего дерева и остывающего вечернего воздуха вокруг, - запах интенсивной распахнутости и, казалось бы, совершенно несовместимого с распахнутым пространством уюта. Его не хватает посреди зимы. Собственно, если чего-то мне и недостаёт из элементов внегородского существования – к которому я вообще-то нисколько не расположена – то именно и исключительно запахов, особенных состояний воздуха, и ничегошеньки больше (всё остальное внегородское меня скорее угнетает и отталкивает).

Наступит лето – будем дышать.

Умудрилась тут подхватить нечто гриппообразное и под его влиянием практически всё воскресенье, вместо того, чтобы делать (мучительно-)Неотложное, проваляться в забытьи с температурою и просматриваньем захватывающих сновидений сюрреалистического характера. = Зато теперь знаю верный признак выздоровления, опережающий даже всякую его соматику. Болезнь (кого как, а меня – неизменно) заставляет чувствовать, а потому тут же и думать, что жизнь кончается, что я ни на что не гожусь ну и т.п., чего лучше не перечислять. = Едва только появляется жадность к жизни и противное всякому разуму, размашистое и ухватистое желание «всего» - можно быть уверенной, что выздоравливаешь.

На вечер Чейгина в «Покровских воротах», куда очень хотелось, наверное, всё-таки не стоит пока выбираться (а жаль отчаянно). Но хоть напишу что-нибудь из необходимого.

А иной раз для попадания в состояние счастья (= интенсивного переживания гармонии хоть с ближайшим участком мироздания) совершенно достаточно бывает – без выхода в хоть сколько-нибудь смысловые пласты - определённого цвета или сочетания цветов – увиденного всё равно где, хоть на мусорной, как это ни смешно, куче, ибо цвет – вещь совершенно самодостаточная и мало, если вообще, заботящаяся о своём субстрате.

Если говорить о сочетаниях, то практически безошибочно работает в этом качестве, например, сочетание оранжевого и фиолетового: ярко-оранжевого с насыщенным, глубоким фиолетовым.

Но это - счастье определённого рода: земное (заземляющее – замедляющее: гуще и медленнее делаешься ему в ответ), греющее, уютное, уворачивающее в свою тёплую полость (фиолетовый своей грустной нотой не даёт при этом забыть о пронзительной уязвимости всего сущего). Есть и другого рода – то, которое обозначают – практически воплощают – цвета и оттенки того участка спектра, что простирается от (пронзительной) границы между зелёным и бирюзовым – от аквамарина – через лазурь – через глубокий голубой - до кобальта (не получается не вздрагивать глубоко и благодарно в ответ самому уже слову «кобальт», которое редкостным образом, чего обычно со словами не бывает, совпадает собственной окраской с обозначаемым им цветом, только оно ещё и блестит, и влажное – как уличный булыжник после дождя). Это вот счастье – выводящее за пределы, освобождающее. Очень родственное (совершенно мне не свойственной) уверенности в бессмертии. (То самое, о чём «с детства он мне означал синеву иных начал» - вот и мне тоже, что заставляет подозревать в таком воздействии синего – антропологическую универсалию. Именно иных начал: тут есть обертон инаковости, - но не чуждой, а зовущей, внятной, адресованной инаковости.)

Чистая, казалось бы, физиология: воздействие на сетчатку глаза определённых раздражителей, даже без художественных претензий – но как действует.

Ещё из римского, октябрьского – повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.

Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август – на всё то, что для меня до сих пор – наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит – собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей – незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) – слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим – именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный – даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине – середине XX века; для Рима – сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая – спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.

(Может быть, это – единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он – центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем – разреженнее.])

Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он – золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры – огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия – которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим – город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.

Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) – это несомненный акт взросления. – Рим – это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям – как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], – но уже сама крупность предлагаемого объёма – вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования – нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. – Рим, конечно, - вызов, задание. – И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.

В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты – горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено – в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.

А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество – именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что – в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это – то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим – при всей гипермногоопытности – жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.

Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце – играть.

Потери остро затачивают нас, как карандаши (чтобы тонкую линию, значит, проводили по лицу мироздания, а не жирные неряшливые штрихи). Срезают – ну не то что лишнее (далеко не факт; скорее уж напротив – скорее то, у чего было своё трудноотменимое место в жизни, иначе не будет ни больно, ни чувствительно – иначе какая же это потеря?), - они срезают то, что может быть срезано. И остаётся то, что, предположительно – не то что неуничтожимо (уничтожимо, есть основания подозревать, всё), но уничтожимо гораздо меньше. Ядро.

Имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей. Они остаются как – изменённая ими - форма той жизни, в которой присутствовали, как след солнечного пятна под закрытыми веками, как оттиск печати. Оставляют за собой устойчивую совокупность связей, инерций, особенностей тела, эмоциональных движений, привычек своего обладателя, задают эдакую телесную (в пределе – экзистенциальную) оптику – которая продолжается и долго, долго после них. (А что, ( Read more... )

Как уютно мёрзнуть дома. Дома даже это – не отчуждение от пространства, а единение с ним.

Происходит же возвращение не просто в собственные стены, хотя бы и с памятью – но именно в другую, этими «стенами» и их обстоятельствами заданную телесность: к собственным тесно обжитым движениям, тактильным ощущениям, навыкам (актуальным только здесь и более, по большому счёту, нигде) – форму которых принимают, путями которых ходят – и иной формы, иных путей у них нет – движения душевные и умственные. Овладеваешь всем этим заново с некоторым оттенком удивления: оно уже успело забыться, отбиться от рук и в самые первые мгновения чувствуется чуточку чужим, обретает привкус открытия (с таким именно удивлением я заметила, что «забыла» пальцами клавиатуру собственного компьютера – от ноутбука другие тактильные ощущения, которые за почти двадцать дней уже обжились до самоочевидности, до статуса неотменимой принадлежности тела).

Сладко восстанавливать себя: это отчётливо переживается как возвращение из хаоса (чужое всегда в той или иной степени хаотично) если и не к гармонии, то к космосу – как к живому, небезразличному к тебе – чуткому к тебе - порядку.

В этом заново-обретении тела есть что-то от воскресения из мёртвых. Если оно, предположительно, как-то происходит, то наверняка похожим образом.

Если когда-то и веришь (не головой, а всей полнотой непосредственного переживания) в свои силы, (прежде всего, внутренние) возможности и даже в наличие у себя какого-то жизнеспособного будущего, - то это бывает исключительно в четвёртом часу ночи и длится до рассвета / по крайней мере, до того момента, как, ничего не поделаешь, надо, отправляешься спать. Ради таких минут, наполненных равномерным и сильным внутренним светом, стОит претерпевать день, честное слово.

В организме, что-ли, что-то такое выделяется (причём именно в это время) – что-то очень родственное «гормону радости», тоже небось эндорфин какой-нибудь. Только я бы его назвала – по формируемой внутренней картине - скорее «гормоном смысла».

В этом году в Прагу мне не поехать – денег мало, времени мало, а повидать кое-что в мире хочется, пока деньги и время вообще есть, ни того, ни другого может не стать в любой момент, - но тоскую по ней. Мне её не хватает как особого химического (о, досмыслового!) компонента в крови, особенной, всегда немного июньской и летучей, лёгкости, посещающей на чешской земле московского тяжеловесного человека – очень странной для сорокашестилетнего, опрокидывающей в молодость, в безвозрастность, в человечность-вообще. В Чехии отлетаешь от земли, как шарик, почти ничего не держит, хорошо, когда есть за что зацепиться (ну, у меня один гвоздик там есть). В Чехии, родной-чужой, родной-незнакомой стране* этот самый московский, медленный, набрякший своей влажной Москвой человек существует немного за вычетом самого себя – московских подробностей, московских скрипучих обстоятельств, - существует почти в посмертии, как душа без тела, как чистый замысел самого себя, чистая схема (порождающее и держащее условие всего остального).

Но с другой стороны, разве можно в такой летучей лёгкости жить? – нет, никак. Её можно только сновидеть, хоть бы и наяву; и – только временно. Жизнь – она медленная, тягучая, плотная, мешающая. Она лепится из густого вязкого материала. Чувствуешь – всегда через сопротивление. Вещество московского бытия оказывает это сопротивление верно и постоянно.

*(невозможно не признать родной страну интенсивного становления, а прожитый мной там и навсегда там оставшийся конец детства стоит признать одним из моих самых интенсивных времён – и нет прав и оснований считать её своей, поскольку, пожалуй, ни одно из усвоенных там содержаний не было содержанием чешской жизни и с чехами меня не объединило. Кроме разве вкусовых пристрастий к кнедликам и к утятине с тушёной капустой :-) – Прага – мой внутренний, «конституциональный» парадокс, один из.)

Кстати, почему-то очень похожее чувство полёта вошло в мои кости да так там и осталось (настойчиво отсылая к, должно быть, пращурам-птеродактилям) в устойчивой, даже, может быть, нерасторжимой связи с венецианской лагуной - требующей (от человека – в качестве модуса существования) почему-то не плавания, но полёта и лёгкости, ветра и воздуха, прозрачности и вечности.

А ещё большое (в т.ч. неконструктивно- и преувеличенно-большое) количество (разумеется, невыполняемых: разве в таком-то количестве сразу выполнишь?) обязанностей нужно для поддержания в организме должного уровня тревожности: это тонизирует. Обостряет чувство жизни - и даже уточняет его.

Пластика пустяков и большие смыслы. = http://gertman.dreamwidth.org/124557.html

Вдруг подумалось о том, что характер шрифта в книге, его сугубо формальные, эстетические особенности – тоже момент диалога (книги / текста) с читателем, и очень многое определяющий. Шрифт задаёт тон восприятию, направляет его – в избыточной, я бы сказала, степени. В этом смысле при чтении с электронного ридера (где всё, по идее, – одним шрифтом, да ещё тем, который сама же и выбираешь) текст – более самоценен, а читатель – более свободен. Я бы даже рискнула сказать, что – при уменьшении количества «телесных» характеристик текста – процесс чтения делается, хм, хм – несколько более духовным :-)

Вдруг подумала о том, какие тексты мне нравятся – ещё, пожалуй, прежде смысла их: те, от которых – от самой плоти которых, звукописи, ритмики, лексики – возникает чувство их насыщенности кислородом.

ps Кстати, к переживаемым обстоятельствам относится точно то же самое.

«Смысл» этого рода, похоже, скорее чувство, чем хоть сколько-нибудь умозрительное представление (резче: менее всего умозрительное представление; впрочем, с некоторыми представлениями, вполне умозрительными, оно в несомненном родстве), и устроено оно так, что, когда есть, держит на себе, направляет и попросту создаёт смыслы всех частных дел любой степени мелкости. (Притом, как показывают некоторые опыты, для «качественности» жизни, для глубины и полноты её проживания – на уровне самом что ни на есть чувственном – эта странная вещь почему-то очень необходима. Без неё буквально не дышится: есть в этом чувстве, по крайней мере в его влиянии на человека, и нечто очень телесное. Оно, а не что-то ещё, умудряется определять качество дыхания, а вслед за ним – и всех восприятий: зрения, слуха...) Когда этого чувства нет, ни одним из частных дел любой степени крупности оно не создаётся. Отдельный интересный вопрос, чем оно в конце концов создаётся (ведь создаётся же чем-то). Очень возможно, что – совпадением общей конфигурации нашего существования с каким-то самым важным из наших – всё-таки - представлений.

Люблю ездить, не люблю уезжать.

Уезжая, сбрасываешь с себя обжитое, защищающее (пусть иллюзорно! какая разница) пространство как огромную шкуру.

…вот ведь что: в Москве, то есть в «своей» среде – принципиально выше процент «символических» действий, то есть переживаемых как таковые. Символическая насыщенность существования гораздо выше; у всякого действия заметно больше «вторых», «третьих» и т.п. планов. Не просто, скажем, проходишь по двору, но - так, как проходила в 1994 году, вспоминая о том, что говорилось вот здесь в 1981-м, а при этом отзывается тебе и то, как тебя тут проводили за руку в 1967-м… - и все эти времена – вот они, все сразу, здесь и сейчас, и образуют сложные оптические комбинации. Заново проживаешь пласты своих прожитых здесь чувств, заново примериваешься к ним, с изумлением открываешь, что кое-что видится теперь иначе, а что-то и вовсе не вспоминается, а что-то ещё, напротив, приобрело такую значимость - хоть зажмуривайся. - «Своя» среда впитывает, как губка: в ней непрерывно происходит накопление подтекстов и вообще осмысленный (независимо от степени своей актуальной осознанности) диалог с бытием. Существование в целом красноречивее, я бы сказала.

«Чужая» среда для нас нема, или мы способны расслышать в ней только самые общие и самые грубые сообщения, окрики, сказанное в лоб. - «Своё» - царство оттенков, нюансов, обертонов, намёков.

«Собственный» город – жирная почва, на которой всё время растёшь. Эту почву невозможно истощить: она всё время обогащается, нарастает. Чем дольше живёшь в городе, тем больше есть что ему сказать (и о чём с ним помолчать, естественно).

Каждое движение здесь, по видимости лёгкое (потому что автоматическое: ну кто думает о том, как он спускается по лестнице или вызывает лифт, как привычно срезает дорогу через школьный двор, как ходит через ту, а не через эту арку, потому что так однажды пошли в 1983-м – и с тех пор, в память об этом, традиция?), на самом деле многократно утяжелено, ибо облеплено ассоциациями, памятью о многочисленных своих повторениях, обременено далеко вглубь уходящими корнями. В «чужой» среде мы выполняем в значительном объёме «голые», едва ли не асемантичные действия, - точнее, с одной только «прямой» семантикой, почти без подтекстов.

Отношения со «своим» городом, тесно вплетённым в личные смыслы – принципиально незавершаемый гештальт, принципиально открытая структура: всегда может быть что-то добавлено, и оно непременно закрепится здесь на уже накопленной основе – весь город работает как собирающая матрица личного опыта. В точности как ремонт, отношения с ним невозможно закончить – только прервать, всегда недосказанными, всегда на полуслове – и всякий перерыв будет болезненным по определению.

В одно тело же с ним срастаемся.

(Я тут взяла да написала текст, ожидавший своей участи больше 22-х лет – с весны 1989-го. И так, оказывается, бывает. Бог даст, он даже и выйдет, ибо под него совершенно нежданно случился социальный заказ [А не выйдет – ну и неважно, главное, что оно написано и можно будет где-нибудь вывесить]. - Это – в дополнение к нему, уже написанному.)

Всё-таки в процессе письма – ручкой ли по бумаге, клавишами ли по экрану – есть что-то несомненно магическое. У человека, постоянно занимающегося письменной практикой, оказывается, в ответ на это простое, чисто, казалось бы, телесное и механическое движение формируется – и затем властвует над человеком - условный рефлекс выработки смысла, ответных смысловых движений – совершенно как слюноотделение у собаки Павлова в ответ на заданный сигнал. И не хочешь, и не надеешься, а отреагируешь – соберёшься в ответ, начнёшь думать, - хотя минуту, секунду назад была уверена, что думать тебе не о чем, а о чём есть, о том не думается. Это работает как простейшее средство преодоления внутреннего хаоса, обозначения в нём линий будущей кристаллизации.

Из раскрытого окна дивно пахнет жареным мясом – и это, без сомнения, запах активного участия (и со-участия) в жизни, активного её принятия; это, конечно, запах дома и домашнего круга, но не в замыкающем его аспекте, а, как ни странно, - в размыкающем; это запах (готовой расширяться) связи, запах основательности, укоренённости в существовании, бодрый, мажорный, упрямый.

Кто о чём, а библиофаг всё о своём, ибо оно, это своё, структурирует, интенсифицирует и вообще утешает, будучи осязаемым воплощением осмысленности существования.

Значит:

Прежде всего, в ближайшей близости от библиофагова логова, на месте давнего и незабвенного магазина «РЫБА» и сменившего его, но также поглощенного всеприемлющим небытием игорного зала, открылся, вы представляете, книжный. (Книжно-тетрадно-блокнотно-карандашно-ручечный, что очень важно для интеллектуальной чувственности библиофагов). Большой. В ДВА этажа (с одним подземным). По счастью, не такой интеллектуально-насыщенный, как, скажем, «Фаланстер» (именно по счастью, иначе библиофаг немедленно разорился бы и пошёл бы по миру). Но в чём порыться найдётся и там. Библиофаг радостно купил себе совсем карманный блокнотик для ловли мыслей и, воодушевлённый, выскочил из магазина в надежде регулярно заходить и задумчиво рыться. (Да, отдельная радость в том, что работает это благословенное заведение до ДЕСЯТИ вечера. Библиофаг, если у тебя впредь повернётся язык сказать, что в жизни нет счастья, - прикуси его немедленно.)

Кроме того, было наконец разыскано ответвление книжного магазина «Летний Сад» в Калашном переулке. Оказалось маленькой подвальной комнаткой, плотно-плотно забитой книжными слоями прошедших эпох. Сильно впечатлившийся и очень растроганный библиофаг раздобыл там, в утешение себе (а к утешению взывает то обстоятельство, что жизнь прошла, да и безвозвратно), следующую книжку – упущенную в своё время, как раз тогда, когда заканчивалась предшествовавшая жизненная (биобиблиографическая!) эпоха, - а теперь найденную – словно грустно-утешающий намёк Мироздания на то, что ничто не проходит:

Эдвард Фостер. Кодекс Запада. Битники. Стихотворения / Под редакцией Вадима Месяца. – М.: Наука, 2003.

А вот когда занимаешься интересным – уууууу! тогда не просто обостряется «цветное», синестетическое видение звуков, составляющих соответсвующие слова (я бы сказала, звуки начинают блестеть, как будто промытые только что прошедшим дождём). Тогда ещё и остро вспоминаются разные запахи – «фон», второй план сознания всегда же заполнен, при концентрации на событиях переднего плана, разными плохо прослеживаемыми событиями, - так вот, события «фона» тоже становятся (при [острой] значимости первого плана) ярче и заметнее, даже, как ни удивительно, самоценнее. То есть, я хочу сказать, что яркость и значимость событий «первого плана» обостряет и интенсифицирует всю внутреннюю жизнь в целом, забирая и далёкие глухие её окраины.

Вот интересно, что как только у человека (ну, например, если он – я) что-то вдруг получается (особенно если этот человек живёт с хорошо обжитой установкой на то, что вообще-то получаться ничего не должно, что «всё должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек» и т.д., а если оно получается, то исключительно чудом и незаслуженным даром [нет, в самом деле, такая установка, к изумлению своего, обременённого комплексом неудачника, носителя, увеличивает степень благодарности бытию в разы]), - у него меняется прямо-таки само телесное самоощущение: делаешься физически лёгкой, испытываешь нечто вроде полёта – не сходя с места. Преинтересная внутренняя феноменология.

Это на втором шаге включится внутренний зануда и сообщит своим внутренним голосом, что на самом деле ничего хорошего в этом нет, что взлетевши, непременно шлёпнешься, что после любой удачи любая неудача будет только острее чувствоваться… Но это - только на втором шаге. А пока – летим!!..

Пристрастие своё к тонко заточенным и тонко пишущим карандашам (и тонким перьям и шариковым стержням, но карандаши – это особая область графической чувственности) – которое принимает форму даже лёгкой степени фобии перед тупыми – «затупляющими», «останавливающими», «вязкими» карандашами – объясняю я тем, что тонкое орудие письма делает тоньше, точнее, острее и внимательнее и самого пользователя: определяет качество его проживания мира и каждого слова, которое он этим орудием пишет. Очень грубо и наивно говоря, тонкий карандаш – это способ стать хоть немножко лучше, хоть сколько-то выкарабкаться из своей тёмной, хтонической природы, из этого душного, липкого, комковатого чернозёма – к свету и воздуху.