Письма никому

Мне так привычно состояние вины и неудачности, они, неустранимые, так давно и надёжно приспособлены под эмоциональную экономику и текущее смыслопроизводство, так неотделимы от концепции личности в целом и от самого, фонового и базового, чувства её, что из них не то что не хочется или не получается выходить, а я просто не знаю, как жить без них: это же значило бы строить себя по совсем другому генеральному плану, с другими точками сборки, менять всю душевную ойкономию, - но для этого просто нет навыков.

По счастью, так вопрос и не стоит.

Поэтому приходится (само собой получается) воспроизводить вину и неудачу на любом доступном материале: главное, чтобы они были.

или Очередная попытка учесть разбегающиеся плоды трудофф:

[Лёгкая кавалерия] (в составе рубрики со многими участниками мой текст - о книгах: Михаил Эпштейн, Сергей Юрьенен. Энциклопедия юности» (М.: Издательство «Э», 2018) и: Олег Кривцун. Основные понятия теории искусства» (М.: СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2018 // Новая юность. - № 3 (144). - 2018. = http://new-youth.ru/upload/iblock/8cd/10_№144_Kavaleria.pdf

( Read more... )

Оказывается, это здесь не было записано, но теперь будет.

Когда я вырасту совсем большая, я даже научусь сразу выкладывать соответствующие тексты в специально для того заведённый ЖЖ, поскольку уж и в компьютере не всегда нахожу, что таинственно, но не удивительно.

Так жить нельзя

Кто с начала месяца сделал:

= 2 больших рецензии;

= 2 полосы в газету из 4 текстов каждая;

= 2 рубрики в толстый журнал из 3-х текстов каждая;

= 1 летучую заметку в не очень толстый журнал;

= 2 интервью;

= 1 рубрику в глянцевый журнал из 8 текстов,

не считая уютно-рутинной, умиротворяющей и примиряющей с жизнию редакторской работы, тот совсем охренел я.

Верный способ обесценить что бы то ни было – устроить так, чтобы этого было очень много, избыточно много, раздражающе много, утомительно много, не по разуму и невместимо много, неуместно и ненужно много.

Вот в точности это устроила я сама себе с невротическим многоработанием и суетным изобилием (мелких, ненужных, кислых, видимо, толком-то и не зрелых) плодов его. Чем больше их, тем больше они – пустота, тем менее они от неё отличимы и тем более сливаются с нею.

С другой стороны, видимо, такое обесценивание – верный путь к тому, чтобы от соответствующего предмета (хотя бы внутренне) освободиться. Создать между ним и собою дистанцию. Отнять у него власть над собой.

Можно, конечно, быть этому суетному изобилию потом за разные разности благодарной, - есть за что. Но это уж потом.

А так вообще оно отнимает душу у человека, истинно вам говорю.

Опять же, с другой стороны, в некоторой степени человек сам решает и устраивает, что отнимет у него душу, а что прирастит. (Тут, конечно, и нужны и возможны некоторые – внимательные, постоянные – душекультивирующие усилия.) Но именно что – только в некоторой степени.

И ещё с одной из множества сторон, как подумаешь, - а и ну бы её, эту душу.

Что же до работы как таковой, её защитных функций, то в иные дни от неё, от них возникает прямо-таки рабская зависимость. Только высунешься за узкие, тесные – не продохнуть, казалось бы – рамки работы, в не оформленное, не надиктованное ею пространство – немедленно охватывает паника.

После презентации этих вот книжечек на знаниесильско-гефтеровском лектории отправился библиофаг в (счастливо до часу ночи) работающий книжный в надежде эти книжечки там обрести, а также, если вдруг повезёт, обрести и дивный альбом о львах в московской архитектуре (Татьяна Доронина, Анна Завьялова, Ольга Калугина. Московские львы. – М.: БуксМАрт, 2018), виденный в руках одного счастливого обладателя. Но ничего из сказанного библиофаг ни увидеть, ни начать искать не успел, поскольку увидел следующее:

(1) Сергей Зотов, Михаил Майзульс, Дильшат Харман. Страдающее Средневековье. Парадоксы христианской иконографии. – М.: АСТ, 2018. – (История и наука Рунета);

(2) Бенуа Петерс. Деррида / Пер. с фр. Д. Кралечкина при участии В. Гавриленко (гл. 3-4); под науч. ред. И. Кушнарёвой при участии В. Анашвили, М. Маяцкого. – М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. – (Интеллектуальная биография).

Поняв, что противостоять увиденному он просто не может, и хлопнув на всё перечисленное дикое количество денег, библиофаг немедленно в смятении выскочил из магазина, тщась избежать ещё больших трат, и бросился бежать. Только его и видели.

Расписание дэдлайнов одного идиота библиофага:

10 марта, 13 марта, 15 марта, 17-18 марта, 20 марта, 23 марта. (Заплатят только за работу к первым четырём, но кто нам считает.)

При осознании всего этого немедленно захотелось спать.

Всё-таки больше всего на свете мне нравится сидеть и работать, - даже больше, чем ходить пешком по улицам городов – и, о ужас, кажется, даже больше, чем сидеть и просто читать (что-нибудь необязательное), хотя более расширяющего и освобождающего занятия, казалось бы, и не придумаешь. Пусть даже отвлекаясь, рассеиваясь, постоянно смотря вокруг себя по внешним и внутренним сторонам, - лишь бы было от чего отвлекаться: лишь бы сидеть и работать. – Дело в том, что работа – даже та, что не удаётся и даже, о совсем ужас, та, что не очень и нравится, - даёт чувство (или иллюзию – какая разница) моей хоть небольшой ценности, по крайней мере – надежду на возможность этой ценности и оправданности, пусть призрачную, всё равно.

Даже фобия: страх отойти от работы – утратишь ценность, а с нею как будто и защищённость, оправдааность самого факта собственного непрошенного и неоплаченного существования. Любым ветром сдует. Скорее в панцирь. Да поглубже.

Проще, прямее: чувствуется, будто я имею ценность только тогда, когда работаю (степень подённости этой работы опять же не имеет значения) и только в той мере, в какой работаю.

А без чувства собственной ценности как-то и жить незачем, - хотя это уже явное извращение чувства жизни. Но тем не менее.

На самом деле, нет отдыха лучше, чем не спать по собственному произволу всю ночь, - просто уже потому, что снимает напряжение, как мало что.

Совершенно не верится и не чувствуется, что этот год кончается, что от него осталось три исчезающе-быстротечных дня: он был огромным – и мне его не хватило. Хочется жить его ещё. Это был год с большими внутренними ресурсами.

Чтобы подвесть его чисто формальные итоги (а это, в свою очередь, нужно для космизации хаотического), мне надо собраться и пересчитать, а для того загрузить в специально для того отведённый ЖЖ (который gertman; это – единственное место, где каждый можно при необходимосто быстро найти) те опубликованные тексты, которые я в разнузданном небрежении оставила неучтёнными. В конце концов это безответственно, потому что в отношении к собственным текстам, хоть бы и случайным, тоже необходима ответственность, и лучшая её форма – не дать им пропасть хотя бы для собственного пользования, не разбазаривать, не терять. Я как-то слишком много разбазариваю и теряю, обогреваю пространство – ресурсы, включая невосстановимые, сжигаются, а пространству всё холодно. – По меньшей мере день на эту систематизацию потребуется, и то она будет неполной, потому что некоторых из текстов, которые точно вышли, я просто не видела. Это как-то нехорошо и по отношению к текстам, и по отношению к миру – наследить в мире и даже не знать, куда на собственные следы оглянуться.

И вот ещё совсем чуть-чуть – написать шпаргалку на завтрашнее говорение перед некоторой аудиторией и сделать полосу в одну газету – и после этого можно будет заставить себя дня два не поработать. Причём это даже будет трудно. Внутренняя тревога не даст.

Конечно, трудоголизм – заместительная форма много чего, в конечном счёте – несвобода и, как таковая (как всякая зависимость и страсть, сужающая горизонт видения – как ни расширяйся, разбрасываясь на едва, если вообще, связанные между собою предметы внимания) – в конечном счёте, предательство своей человеческой сущности.

Конечно (для меня несомненно), что – по крайней мере в моём случае – жизнь надо отработать. Но – даже отвлекаясь от того, что всё это как-то плохо искупает грех существования (видимо, из-за невысокого своего качества, а ещё вернее – из-за того, что путь был выбран не тот, не искупается это всё на пути писания незначительных исчезающих текстов), - в том, чтобы столько работать – как во всякой истеричности и непомерности – есть что-то неприличное, постыдное. В этом есть разновидность гордыни, навязчивости, набивание себя миру во все карманы и дыры. Куда честнее и достойнее молчать и воздерживаться от действия – или ограничиваться самым необходимым, бьющим в точку. Во многоработании нет точности, а есть простая суетливая истерика, истерическая суета.

Она слепа – лишена ясности видения, а то и видения вообще – и, в конечном счёте, бесплодна, сколько бы мелких плодов ни наплодила.

Всё настоящее, мнится. – крупно и медленно. И уже в силу этого – точно.

Всё-таки не придумать отдыха лучше неспешной работы. С одной стороны, не надрываешься, потому что сдавать ещё не завтра. С другой - с каждым шагом твоя вечно неспокойная, хронически уязвлённая совесть, твоя постоянно грызущая тревога чуть-чуть тебя отпускают: по крайней мере, хоть что-то сделано, во всяком случае - делается. Чистый отдых такого сладкого освобождения (иллюзии его; не всё ли равно?) никогда не даёт.

Это как сдавить себе шею до задохновения, до темноты уже в глазах - и потихоньку, потихоньку, потихоньку растягивать шнур.