Письма никому

Есть у меня, однако, своеобразная фобия пустоты – экзистенциальной, знамо дело, того, что «больше ничего не будет» (причём давно, с детства, - очень хорошо обжитая фобия), - которая и всегда-то цепко держит, но особенно обостряется в ситуациях перехода, смены чего бы то ни было – например, наступления нового года, исключительно формальной смены календаря: всегда начинаешь бояться, что уж теперь-то точно «ничего не будет», «всё» осталось в прошлом. И нахватываешь себе обязанностей, нахватываешь, - лишь бы жизнь была плотна, лишь бы она чувствовалась, – лишь бы она вообще была. Эта фобия – не единственный стимул нахватывания, но она – из главных и, пожалуй, самая ранняя, - была, когда об остальных ещё и помину не было.

Оно понятно, что такое нахватыванье порождает много новых, «заместительных» тревог – которые рады заместить собой и если не вытеснить, то хоть замаскировать тревоги настоящие, глубокие, с которыми по большому счёту ничего не поделаешь. С другой стороны, занятия многим сразу, необходимость распределять время и силы между этим многим хороши по крайней мере тем, что дают серьёзный шанс научиться организованности. Естественно, этого урока можно не усвоить, но шанс такой есть – и важность его простирается далеко за пределы практических задач.

Дело в том, что организованность – это такая внутренняя форма, которая способна быть устойчивой по отношению к разного рода хаосу, и внешнему и внутреннему. Будучи доведена до (насколько возможно) автоматизма, она защищает. Она – род автономии (эта же последняя, в свою очередь, - одно из имён свободы).

И это история о том, что и фобии могут становиться источниками свободы.

Ничто так не шлифует (оттачивает, уточняет) нас изнутри, как навязчивая идея. Она - средство внутреннего налаживания человека, повышения его внутренней организации.

Всё-таки перестаю я чувствовать убедительный, а тем паче окончательный смысл в том, чтобы стараться «сделать как можно больше» (всё-таки это – разновидность суеты): мир и так едва знает уже, куда девать понаделанное; об основном объёме этого понаделанного можно быть совершенно уверенным, что оно останется и канет в небытие невостребованным. В мире – гиперперепроизводство любых, кажется, артефактов, включая и тексты, и культурные действия, и мысли, которые – тоже культурные действия и тоже артефакты (и, в конечном счёте, тоже тексты). Они создают шум, из-за которого не слышно ничего (прежде всего, тишины) = Основной смысл работы (отвлекаясь от зарабатывания денег, тем более что «разве это деньги!?» :-Ь) – всё-таки, кажется, в том, чтобы унимать внутренний зуд, витальное и экзистенциальное беспокойство (а если не унимать – то хотя бы вгонять его в успокаивающе-конструктивные русла – так, чтобы не раздирал на части, не размётывал по стенкам мироздания); обуздывать собственный внутренний, бессмысленный и досмысловой, избыток. Просто наводить порядок, заведомо временный, в этом внутреннем хаосе, чтобы жить было более выносимо. «Честолюбие» - только один из видов такого зуда. Другой его вид - страх смерти и смертности (или скорее – протест против неё, тоска её), с которой мы пытаемся договориться, представив свою жизнь так, будто прожили её «не зря»: что значит «не зря»? Много артефактов понаделали? А сами эти артефакты – не зря?

Я вот чувствую, что тут нащупана некая – слабая-слабая – точка зрелости: точка, в которой (неприлично молодое для сорокасемилетнего) внутреннее брожение и (ещё более для него неприличная – потому что суетная, пустая) жажда самоутверждения (вдруг подумалось, что всякое самоутверждение тавтологично. Будучи собой, утверждаешь себя же. Эка скука.) переламываются, уступая место пониманию суетности даже такой, казалось бы, замечательной вещи с высоким культурным статусом, как плодовитость и плодотворность. Вдруг останавливаешься перед пониманием, что «это всё, в сущности, не нужно». Что нет такой «сущности», ради которой всё это было бы по-настоящему нужно.

Понятно, что посредством таких пониманий, потихоньку нарастающих, человек и мир отпускают друг друга, постепенно перестают друг в друга вцепляться.

Зрелость, значит. А созревший плод обычно падает, ага.

Как уютно мёрзнуть дома. Дома даже это – не отчуждение от пространства, а единение с ним.

Происходит же возвращение не просто в собственные стены, хотя бы и с памятью – но именно в другую, этими «стенами» и их обстоятельствами заданную телесность: к собственным тесно обжитым движениям, тактильным ощущениям, навыкам (актуальным только здесь и более, по большому счёту, нигде) – форму которых принимают, путями которых ходят – и иной формы, иных путей у них нет – движения душевные и умственные. Овладеваешь всем этим заново с некоторым оттенком удивления: оно уже успело забыться, отбиться от рук и в самые первые мгновения чувствуется чуточку чужим, обретает привкус открытия (с таким именно удивлением я заметила, что «забыла» пальцами клавиатуру собственного компьютера – от ноутбука другие тактильные ощущения, которые за почти двадцать дней уже обжились до самоочевидности, до статуса неотменимой принадлежности тела).

Сладко восстанавливать себя: это отчётливо переживается как возвращение из хаоса (чужое всегда в той или иной степени хаотично) если и не к гармонии, то к космосу – как к живому, небезразличному к тебе – чуткому к тебе - порядку.

В этом заново-обретении тела есть что-то от воскресения из мёртвых. Если оно, предположительно, как-то происходит, то наверняка похожим образом.

Письмо – попытка (и практика) усиления жизни. Линза, в которой концентрируешь жизнь, как солнечный луч – и прожигай ей что хочешь.

Это один из лучших способов справиться с собственной недостаточностью (с чувством оной), по крайней мере, вполне эффективно заговорить этому чувству зубы. «Жизнь безутешна, но утешает по крайней мере то, что мы об этом говорим.»

Причём письмо рукописное, да. Пусть не красивый (мне такого и взять негде), но хотя бы сколько-нибудь эстетически значимый почерк – один из простейших (и, на уровне субъективного переживания, довольно надёжных) способов бороться с хаосом будней = с хаосом и хаосогенностью собственной жизни. Он же – в числе простейших способов убеждения себя в возможности если и не гармонии, то во всяком случае – эстетически значимого порядка.

Всё-таки в процессе письма – ручкой ли по бумаге, клавишами ли по экрану – есть что-то несомненно магическое. У человека, постоянно занимающегося письменной практикой, оказывается, в ответ на это простое, чисто, казалось бы, телесное и механическое движение формируется – и затем властвует над человеком - условный рефлекс выработки смысла, ответных смысловых движений – совершенно как слюноотделение у собаки Павлова в ответ на заданный сигнал. И не хочешь, и не надеешься, а отреагируешь – соберёшься в ответ, начнёшь думать, - хотя минуту, секунду назад была уверена, что думать тебе не о чем, а о чём есть, о том не думается. Это работает как простейшее средство преодоления внутреннего хаоса, обозначения в нём линий будущей кристаллизации.

Придумала иерархию занятий для распределения их по дню – в нормальном, то есть, состоянии, когда нет аврала и надрыва, при которых основные силы бросаешь на какую-нибудь один – преувеличенный небрежением – участок деятельности: с утра (и во всё основное рабочее время дня) надо писать, потом, уставши, редактировать и совсем потом, совсем уставши, переходить к совсем пассивной форме работы: читать. (То есть, распределить деятельности по степени убывания активности.)

Вот если я бы научилась наконец организовывать жизнь подобным образом – это бы мне сильно помогло. Пока не очень умею, но хотя бы додумалась наконец, на что надо ориентироваться.

Пристрастие своё к тонко заточенным и тонко пишущим карандашам (и тонким перьям и шариковым стержням, но карандаши – это особая область графической чувственности) – которое принимает форму даже лёгкой степени фобии перед тупыми – «затупляющими», «останавливающими», «вязкими» карандашами – объясняю я тем, что тонкое орудие письма делает тоньше, точнее, острее и внимательнее и самого пользователя: определяет качество его проживания мира и каждого слова, которое он этим орудием пишет. Очень грубо и наивно говоря, тонкий карандаш – это способ стать хоть немножко лучше, хоть сколько-то выкарабкаться из своей тёмной, хтонической природы, из этого душного, липкого, комковатого чернозёма – к свету и воздуху.