Памяти потерянного ежедневника

Потеря важного предмета – нарушающая (и без того зыбкое) экзистенциальное равновесие, пробивающая (и без того хрупкую) защитную оболочку, которую наволакивают вокруг человека близкие ему предметы, - хороша тем (чем важнее предмет, тем потеря, так сказать, лучше), что даёт повод поупражняться в изобретении утешающих формулировок, которые это равновесие хоть отчасти восстанавливают.

(Привычные предметы – образуя и между собою некоторую, сложную, обыкновенно неисследимую разумом систему, действует, так сказать, мимовольно, – развешиваются вокруг человека, как гирьки, сообщая ему равновесие и устойчивость. Он как бы передоверяет им часть самого себя, часть собственной способности это равновесие удерживать (чего, разумеется, не стоит делать; что, разумеется, происходит почти с неизбежностью). А потом один утратился – и глядь, вся конструкция поехала…)

(Без зависимостей, без уязвимой их оболочки никак: человек без зависимостей гол, они – ещё один слой его одежды: защищающей, формирующей, подающей многообразные знаки и миру, и самому человеку.)

Оплакав утраченное (да, по предметам, пусть совершенно незначительным в каком бы то ни было масштабе, тоже нужна своя, соразмерная им работа скорби) – хоть немного освобождаешься: и от него (от своей зависимости от него, да! – хорошо-привычная, точно ложащаяся в руку вещь создаёт довольно прочные отношения зависимости от неё), и от утраты. Оплакивание (хоть предмета – формулировками) – ритуал освобождения.

Чтобы тут же начать создавать себе условия для новых зависимостей.

Да и вообще,

слова хороши тем, что делают выносимее: мир, жизнь, самое себя.

И манит страсть к разрывам

…мне ведь до сих пор кажется (так в юности казалось – и это не заросло, это осталось, как рана-глаз), что в поражениях (а потеря, по невнимательности и небрежности, важного предмета – тоже ведь поражение) и в создаваемой ими незащищённости человеку открывается куда большая правда – более крупная, более важная, более глубокая – чем всё, что способно открыться в (маленьких и преходящих по определению) победах, устроенностях и защищённостях.

(Не в этом ли отчасти коренится и кроется не совсем подспудная, широким краем сознания всё-таки осознаваемая тяга разрушать, разрывать, запускать – чтобы само разрушилось – даже то, что кажется страшно важным? Работу вот не выполнять важнейшую, жёстко обещанную, от которой зависят не одни только мои обстоятельства, да мои в наименьшей степени, - со сладостным замиранием создавать все возможности для того, чтобы ничего не состоялось, чтобы всё рухнуло, и не одной только мне на голову, - терпеливо, упрямо приманивать эти возможности? – Там, в разрывах, разломах, - всем существом чуешь – Настоящее. Оно слаще всех сладостей. Оно больше и серьёзнее всего, что ты видишь. Всех этих оберегающих и заслоняющих (выжигающее) солнце картонных декораций.

Эта вот, глубоко сидящая и вечно рвущаяся на поверхность «страсть к разрывам» не только не противоречит дрожащей, сентиментальной, избыточной нежности к хрупким вещам и подробностям мира, не только связана с нею, но даже оказывается её условием: ведь их уязвимость ты как будто создаёшь – пусть по большей части и потенциально – собственными руками.