Письма никому

Когда перегоняешь себя из потенциального состояния в актуальное, из замысла в действие – то сама от себя и уходишь. Сделанное (читай – то, что было прежде, вот только что, частью сделавшего) всегда достаётся кому-то, хотя бы и – никем, предположим, не увиденное - «миру в целом». Состоявшись, оно ускальзывает из-под нашего контроля, обрастает крепнущими границами, отращивает собственную судьбу. А несделанное остаётся с нами (и тем самым - увеличивает нас изнутри, тогда как сделанное – уменьшает, опустошает). = Так что, в общем, ещё неизвестно, что лучше – впрочем, на самом деле уже известно: в свете того, что во второй половине жизни всё больше чувствуется нужным отдавать себя миру, раздавать накопленное (с собой в небытие не утащишь – а тут хоть с какой-то вероятностью пригодится) – пора делать решительный выбор в пользу сделанного. Себя растить – при всей сладости процесса (так напоминает молодость, что почти вправду возвращает в неё; да и то – пока растём – молоды, даже если помирать завтра. Это же к смерти не имеет отношения!) и при всей его несомненной, принципиальной незавершаемости – по большому счёту поздно. (То есть можно ещё расти сколько угодно, пока – и если – растётся, но во всяком случае, в качестве главного, ведущего модуса существования) Пора всё раздавать – пока не пропало.

Справедливости ради надо признать, что нечто ощутимо успокоительное в этом тоже есть. И именно это – практика раздачи – даёт (остро-необходимое, как витамин весной!) чувство чистоты и точности.

Молодость – верный способ для мира уловить нас в сети (мир ловил меня и – да, поймал), внушить нам идею, она же и чувство, что мир – а особенно отдельные, волею слепого случая пережитые в молодости его участки – имеют к нам острое, личное и красноречивое, совершенно единственное отношение, что сказка мира только и делает, что рассказывает о нас. Если бы не молодость с её уязвлениями всем подряд, сдирающая защитные шкуры, вживляющая нам, восприимчивым, под кожу то, что вот сию минуту ещё, казалось бы, было чужим и безразличным - что бы мы знали о способности мира быть личностным и адресованным, капризно-требовательным и непостижимо-пристрастным?

Сколько бы я всего сделала иначе, случись – назад.

Очень странно.

А ведь жизнь в её развитии – ещё и освобождение от несбывшегося. От несостоявшихся проектов. Оказывается, сильнее всего несбывшееся терзает в середине жизни. Теперь, по мере углубления во вторую её половину, всё яснее и яснее, что без несбывшегося вполне можешь обойтись. Уже нет той лютой ревности к жизни, при которой едва ли не всё подряд хотелось вырвать у жизни из рук и присвоить (мне – очень хотелось, и не думаю, что это уникально).

Да, развитие жизни – это убывание претензий на универсальность (которые мне почему-то, и вряд ли совсем без оснований, мнятся принадлежащими к ведущим характеристикам молодости).

Но всё-таки (разумеется, иллюзия, закрепившаяся, до автоматизма дошедшая привычка чувствования – и всё-таки) я и сию минуту, за двадцать дней до сорока шести, как в юности, чувствую себя на маленьком, продуваемом разными вертами (лёгком и летнем!) полустанке, от которого ещё пойдут – и сейчас идут – большие дороги.