Письма никому

И ещё по ночам счастливо и свободно – даже при жёстком и вплотную подступившем дэдлайне – работается потому, что знаешь: в это самое время ждущий текста редактор спит, и будет спать до самого далёкого утра, и не думает ни о тебе, ни о тексте: с тобой не связано напряжение чужого ожидания и твоей очередной потенциальной вины (которая, как мне в глубине себя кажется, в отношениях с другими вообще практически неизбежна). При понимании этого сразу рушатся внутренние перегородки ночи, и вся ночь перед тобой стоит цельным куском свободы.

Удивительным образом, моё нелюбимое мною имя, переживаемое применительно к себе исключительно как чужое и отчуждающее, скользкое и задающее дистанцию, злое и холодное, - будучи обращено к другому человеку другим, чувствуется мне добрым, кротко-уютным, каким-то единственным и беззащитным. Да, тоже с блестящей поверхностью, но совсем иначе. Если применительно ко мне, кто бы ни обращался (то есть, дело точно не в обращающемся и не в наших с ним отношениях) это кусок льда, а то ещё и брошенный в физиономию (и хлеще ещё бывает – как удар хлыстом, вымоченным в солевом растворе), то применительно к иной соименнице – это бережная горсть воды, которую страшно пролить резким движением.

Вполне возможно, что это – одна из форм зависти к другим на основании одного только простого обстоятельства, что они другие, и я ими никогда не буду.

(Типовые, вообще сколько-нибудь устоявшиеся) социальные роли хороши тем, что позволяют человеку – в том, разумеется, случае, если надёжно отработаны и хорошо освоены) хоть на время освободиться, спрятаться от самого себя – снимают с него напряжение самости. (Самость – всегда эксперимент и авантюра, всегда хоть немного да заново каждый момент; всегда держится на усилии самовозобновления и требует его.) Социальная роль принимает на себя функцию чего-то вроде внешнего скелета, корсета, который, поддерживая извне, снимает напряжение с позвоночника. – Но это, повторяю, в том случае, если она хорошо освоена. В противном случае не будет (как оно у меня чаще всего и происходит – но тут уж точно сама виновата) ничего или почти ничего, кроме стеснённости, сдавленности, неудобства. Социальная роль – она вообще всегда с чужого плеча, даже если хорошо обношена. Тем более, если нет.

…а лучше всего такое общение, при котором вообще не думаешь о разнице, например, в возрасте. И о какой бы то ни было разнице: типа в социальном опыте, его количестве и содержании, в культурной принадлежности, в уровне, допустим, таланта и достижений (или какие ещё могут быть значимые вещи). То есть не такое, где этого всего нет, а когда именно не фиксируешься на том, есть оно или нет (а оно – то есть разница во всём названном и неназванном, если она вдруг есть – незаметно сворачивается и незаметно же входит в акт общения, не задавая в нём дистанций, но всего лишь насыщая его содержательно и, например, обогащая формально).

Ещё думалось мне о том, что не основная ли цель стремления быть «хорошей» - внутреннее успокоение, достижение удовлетворяющего образа себя, спасение от мук (по крайней мере, разладов) самооценки – то есть вовсе не «любовь к ближнему», а потребность в (хронически недостающей) внутренней гармонии, внутренне-экологическое предприятие. Самозащита – от себя же, от собственных разной степени деструктивности тенденций.

…и думаю: мне не нужно, чтобы меня непременно понимали – мне достаточно, чтобы меня принимали. Принятие – это, пожалуй, хлеб насущный, а уж понимание – это пирожные с кремом.

Хотя, наверное, даже без этого хлеба – не такой уж он насущный – можно по самому большому счёту обойтись.