О, вот что такое гармония – та самая, которой так (почему-то, зачем-то) хочется, которой так нет и которой, кажется, так счастливо наделены многие другие: это разлитость вещества жизни, её огня по всему существу человека без пустот – без внутренних пузырей слепого воздуха, - крепкая заполненность этим веществом-огнём, горячим и густым, всех внутренних полостей человека, - без перекосов и перевесов и с непременным достиганием глубины. (Чтобы не бледно-зелёное какое-нибудь, не тускло-голубое, но оранжевое, пламенеющая охра – и чтобы равномерно везде.) По идее, глубина вовсе не обязательна гармонии, эта последняя обойдётся и лёгкой поверхностью – ан нет, упорно чувствуется возможным и нужным их связывать.

к тексту мира.

Для полноценности – полноты и объёмности, и внятной нюансировки – восприятия текста (актуально переживаемой части) мира к нему необходимы, как известно, гастрономические комментарии (правильный комментарий, как опять же известно, пребывая в интенсивном диалоге с текстом, выявляет его, подчёркивает его смысловой и чувственный рельеф, расставляет акценты): включение в это восприятие вкусовой компоненты и сопутствующих ей компонент ольфакторной, тактильной, колористической.

Опыт показывает, что наилучшие комментарии к тексту ранней осени – кабачки, тушёные в сметане с луком и помидорами (яркие красные акценты, золотистость лука как вторичная, сопутствующая колористическая нота, зелень укропа-петрушки, заостряющая интонации этого высказывания) и яблочный пирог-шарлотка (ранняя осень, сладкая сама по себе, прямо-таки требует в ответ себе сладкого высказывания). Ещё вариант адекватного сладкого ответа ранней осени – бутерброд (с участием непременно белого хлеба, но еретики допускают и чёрный, а иные на нём и настаивают) с маслом и мёдом. Но это комментарий более универсальный и ничуть не менее годится также и для глубокой зимы (совершенно не гармонируя, например, с апрелем и июлем). (Аналогичного состава бутерброд с вареньем - например, вишнёвым, - [именно в силу глубоко-бордового цвета его основной компоненты] адекватный ответ октябрю, но это отдельная история.

(Психологические периоды – а может быть, и возрастные этапы - в жизни человека определяются, в числе прочего и не в последнюю очередь, его взаимоотношениями с предметами ближайшего обихода, - поскольку предметы по-разному его настраивают, способны служить в разной степени осознанными средствами такой настройки, - и если это, например, человек, регулярно практикующий письмо, - то и с предметами, в эту практику вовлечёнными.)

Теперь снова – как много лет назад: в отрочестве, в средней молодости, - хочется писать чёрными чернилами, хотя бы и гелевыми – исключительно из соображений правильной настройки себя на мироздание. Синий шарик и синие чернила кажутся слишком приблизительными, легковесными, не концентрирующимися на сути дела и не ухватывающими её – уже на досмысловом, «базовом» уровне. – А хочется точности. Хочется, чтобы не пропадала – не будучи точно ухваченной – широко понятая материя мира.

…и пуще всего прочего: кажется уже, будто, когда никуда не хожу и ничего не происходит – это-то и есть самое настоящее, а когда хожу и происходит – это всё спектакль и декорации, декорации и спектакль.

Разумеется, знаю, что на самом деле всё - настоящее (да, даже имитация, потому уже, что из настоящего материала сделана, настоящими усилиями создаётся), что «нет пустой породы». Но это знается головой (которая, как известно, занимает в человеке не так уж много места), об этом приходится себе напоминать, возвращать себя к этому усилием. – А чувствуется именно так.

И наконец-то – в соответствие такому чувству – поздняя, глубокая, тонко вылепленная, виртуозно выкрашенная осень: пепел и уголь, серебро и медь, - осень, которой ничего от человека не надо, которая ничего от него не требует, оставляет его в глубоком, как осень, покое. Наедине с (прочными, шершавыми, серо-асфальтового надёжного цвета) основами бытия.

Краски – обман. Легко наносятся, легко стираются. Бытие – оно вот такое.

Август же так счастливо-прекрасен, что радостно чувствовать на языке само его светло-серое имя, погружаться языком в него, смаковать: густое, бархатистое, медленное, чуть вязкое, - август, август, - с затаенным внутренним теплом, с внешней легкой прохладой. Угасание и густота в самом слове. И да, у него - у августа как комплекса смыслов [и неотделимых от них чувств] - есть свои пространственные проекции, привязки, - в моей персональной Москве (город ведь принимает форму живущих в нем) это окрестности метро «Проспект Вернадского»: там всегда, по существу, август, со спелыми яблоками, с замиранием в преддверии больших сентябрьских начал. Полнота бытия перед тем, как сентябрь опять начнет писать с чистого листа, - тихая, нерасплесканная, предельная – и потому тихо, незаметно убывающая - полнота бытия.

Ну всё, теперь время будет стремительно оползать ко дню рождения (искристому-золотистому, как к нему ни относись, независимо от того, сколько лет исполняется, от тяжело-задохновенной, одышливой, сухо-потрескавшейся цифры «53», - мой день да и всё, должно же быть хоть что-то моим в этом утекающем, и стремительно, сквозь пальцы мире, - вот, точка в календаре). Прямая столь же финишная, сколь и короткая.

Ещё чуть-чуть, и год перейдёт в фазу выдоха, день рождения всегда делит год на две «неравные половины», на стадию восхождения-вскарабкивания и стадию нисхождения, скатывания, - на вдох и выдох.

Наступает время выдоха.

Год, набиравший себя всю первую свою половину, теперь будет вначале медленно, затем всё быстрее и быстрее освобождаться от самого себя.

А я буду осваивать новый возраст, и в нём, как всегда, поначалу будет жёстко, чуждо и странно, а потом он обживётся, смягчится, станет неотличимым от меня – и будет так же странно с ним расставаться, как теперь – признавать его в качестве своего.

Вот что меня точно притягивает в воспоминаемом ныне с большого расстояния детстве, - это чувство безусловной цельности бытия, плотной живой цельности (почему-то – зелёной и белой по преимуществу, по внутренним её цветам, иногда – с проблесками золотистого) (лет примерно до тринадцати, - потом пошло расслоение), связанности всех его частей друг с другом и напрямую и очень коротко с этим связанной безусловной этого всего осмысленности. Совсем, совсем не всё в этом воспоминаемом меня радует и тянет в него вернуться, - но это - из того, что радует и тянет точно.

( Read more... )

Вспомнилось вдруг – в ответ случайно найденной фотографии из детства; пусть будет и здесь, - ФБ – неудобное хранилище нашего всего, а ЖЖ conservat omnia.



1977. Эстакада у метро «Парк культуры».

Ритм семидесятых, воздух их. Серьёзность детства. Вот отличительная черта детства как состояния, одна из, но из самых главных: оно было очень серьёзным. Ничто так не противоположно детству (вряд ли только моему), как «лёгкое отношение ко всему». Этому лёгкому отношению человек учится-учится всю жизнь, да никак толком и не научится, да, может быть, и не надо, недаром в руки не даётся.

Ещё: детство синестетично насквозь. (И взрослость, на самом деле, тоже, просто она умеет от этого отстраняться, а в детстве это совсем завораживает.) Слова «Парк культуры» - нет, слово «парккультуры», одно, одним выдохом - было жарким и душным, как разогретый асфальт, пыльным и синеватым, и притом округлым, компактным, вполне убираемым в карман. (Слова были разного размера, были и громадные, застилавшие полнеба.)

И приснилась мне сегодня дивная в своей компактной осмысленности фраза: "Случай оказался мудрее намерений". (За ней следовало ещё некое рассуждение, но ни слов его, ни смысла я не помню - помню только общую структуру: тоже компактную, угловатую, ступенчатую, - и серо-коричневую по цвету, в то время как эта вводная фраза полыхала зелёным и красным). Непременно её где-нибудь использую.

Ещё из римского, октябрьского – повосстанавливаем из блокнотных каракулей, пусть будет здесь, под рукой.

Римский октябрь в своей второй половине (и даже римский ранний ноябрь) похож на наш ранний сентябрь или даже на поздний август – на всё то, что для меня до сих пор – наверно, такое не проходит - пахнет (тревожным и обещающим) началом учебного года, а значит – собиранием сил из рассеянного летнего состояния, молодостью и её непременно спутницей – незащищённостью, пластичностью, открытостью (собранной открытостью! лучшее из мыслимых на земле состояний). Прагой и Будапештом (моими жизнеобразующими матрицами) – слаюыми подобиями, как я теперь понимаю, Больших Европейских городов, способными служить разве что их (больших европейских) репетициями, подготовками к ним (но это я «головой» знаю; для меня они всегда будут жгуче-, прожигающе-первичны). Рим – именно такой, Большой и Европейский; без подготовки он, пожалуй, может стать для внеримского, рассеянно-восточного человека и шоком; его много, и он концентрированный – даже здесь, в районе нашего обитания, который ещё не самый центр, а просто более-менее старый (судя по домам, застраивался он в основном в первой половине – середине XX века; для Рима – сущая ерунда, нежная юность, даже, пожалуй, - лепечущее детство) участок города. Просто живёшь в гуще такой нормальной, повседневной и бытовой итальянской жизни, и она очень живая – спокойно-живая, в ней большие внутренние объёмы и много воздуха (эдакая имманентная крупность). Она некоторым существенным образом непровинциальна: широко дышит.

(Может быть, это – единственная не-провинция среди всех городов и стран европйеского культурного круга: они все провинциальны по отношению к нему, он – центр их всех (совершенно неважно, осознаваемый или нет), точка их отсчёта. [А критерий центральности очень простой: густота и концентрированность бытия. Чем дальше от центра, тем – разреженнее.])

Воображалось: Рим тёмно-кирпичный, старо-медный, тяжёлый и тёмный, тесный и громоздкий. А он – золотой, золотистый, полный воздуха, света, открытый. Он кажется явлением скорее природы, чем культуры – огромный щедро и жадно развёрнутый, бархатистый подсолнух, чутко поворачивающийся на медленное солнце Бытия – которое для него в каком-то смысле всегда в зените, даже когда висит низко над горизонтом. Рим – город полудня. Он светится даже в темноте. Он тёплый, даже когда холодно.

Да, безусловно (это тот редкий случай, когда подтверждаются отроческие иллюзии, сохранившиеся у некоторых до седых волос), попадание в Рим (по крайней мере, для обитателя и выкормыша разреженных восточноевропейских окраин) – это несомненный акт взросления. – Рим – это глоток внутренней крупности (просто как формы, как объёма, предшествующего содержаниям – как возможности для содержаний, содержаниями его ещё предстоит заполнить [понятно, что можно и не суметь], – но уже сама крупность предлагаемого объёма – вызов к ним). Рим задаёт масштаб существования (не мышления и даже не чувствования – нет, крупнее, объёмнее: самого существования): просто показывает всем органам чувств (включая, разумеется, шестое) самое возможность такого масштаба. – Рим, конечно, - вызов, задание. – И угловатый московский вечный подросток невольно распрямляется в ответ вечному городу.

В Белграде, как не переставало чувствоваться там в самые солнечные моменты – горькая память. В Риме же памяти столько, что она превосходит всякую горечь. Слишком много накоплено – в таком количестве время точно переходит в иное качество: наверно, в качество вечности.

А жизнь тоже не может не перейти в какое-то иное качество – именно из-за накопленных объёмов. Очень возможно, что – в качество счастья, - которое, как известно, не что иное, как интенсивность и полнота жизни. Вот это – то самое, что есть тут, что в воздухе разлито: интенсивная, рыжая, охристая, округлая, избыточная, одновременно и размашистая и гармоничная (как так может быть?!) полнота жизни. Очень светлая и, рискну сказать (ну совсем не характерное и нелюбимое слово, а вот просится же на язык), оптимистичная полнота жизни. Рим – при всей гипермногоопытности – жизнелюб, в нём нет (по крайней мере, мне до сих пор не почувствовалось и не заметилось) трагизма и надрыва (любимой восточноевропейской забавы). Он как-то шире, крупнее и мощнее этого.

Перед Римом, таким всевозрастным, всякий, хотя бы и сорока семи пепельных лет, чувствует себя ребёнком, и ему хочется с этим городом, на его солнце – играть.