Не попавши куда бы то ни было (ну вот на новый год в «Новом литературном обозрении», звали ведь, намеренно не пошла, - «ничего не успеваю», «а работать кто будет?») – неизменно печалюсь о том, что упустила кусок жизни, который уж конечно же добавил бы моему персональному утлому существованию объёмности и простора, высоты и глубины, не говоря уже о чувственной яркости. А пошла бы – печалилась бы о том, что опять промотала весь вечер на разговоры да чистое, как слеза, присутствие, что не отработала очередной кусок неотрабатываемого, что виновата и скудна, то ли дело все эти прекрасные люди вокруг меня (которых я и теперь вижу на фотографиях и, сравнивая их с собственною персоною – живущий несравним, да, - всякий раз получаю сравнение не в свою пользу), они вон сколько всего сделали и делают, отсюда в них и полнота бытия, и золотисто-крепкое качество его. И всё это значит, что печаль неотменима, преходящи лишь облики её, да и те переходят друг в друга, сливаясь до неразличимости.

Фейсбук же послан нам затем, чтобы об этом помнить.

Отлынивая от работы (как-то слишком многое делаю я в этом формате – в том числе другую работу. А также третью, четвёртую, пятую… растеривая, растрачивая драгоценное вещество бытия), нашла дивную мысль в ФБ поэта Андрея Чемоданова: «Я недочеловек, и ничто недочеловеческое мне не чуждо». О, как это про меня.

Как понятно, близко и солидарно, как органично, родственно, тождественно мне всяческое неудачничество, всяческая неумелость, нелепость, тупиковость. Как мне со всем таким, в сущности, легко. Как мучительно, каким отрицающим меня чувствуется мне, так и не сдавшей экзамен жизни и уж не имеющей надежды его сдать, - всё, что кажется (может быть, ошибочно. Что мы знаем о других? – да ничего мы о них не знаем) гармоничным, сильным, ясным, жизнеспособным, счастливо-лёгким, счастливо- и крупно-точным. Как мне со всем этим невыносимо. С этим всем не знаешь не только, что делать. Не знаешь, как с этим, на фоне этого быть самой собой.

Впрочем, это как-то не очень знаешь вообще.

…Ну так и путешествующий отовсюду добывает молодость (упорно, заново и заново приводя себя в состояние неготовности, неадаптированности, растерянности перед миром – перед новыми для себя областями его; выбивает себя из уютных привычек – как некогда юность выбила его из детства, и теперь бы ему повторять, повторять эту травму, заморачивая себе голову иллюзией роста, которая с нею устойчиво связана; вымучивает из себя открытие мира на той возрастной стадии, когда уж и закрывать бы пора. Понятно же, что всякому возрасту сопутствует свой набор задач и практик, и вот старости как раз сопутствует закрытие, воздержание, отказ, освобождение себя от мира, мира от себя. А ты хватаешь, хватаешь…), затем и ездит: за пьянящим, хмельным веществом молодости. В разъезжаниях по свету есть, разумеется, сильная компонента и самообмана (ну, она и в чтении есть – когда вчитываешь в себя другую жизнь и думаешь, что она твоя), и самоманипулирования. Отдельный вопрос, что весь этот самообман и самоманипулирование необходимы как противовес естественным процессам свёртывания, закрытия (человек закрывается перед собственным концом, как цветок перед ночью). В отношения со старостью и старением (как и в отношения с Той, к Которой они ведут) почему-то непременно, настоятельно входит то, чтобы не сдаться им без боя.

Когда делаешь мало – чувствуешь, понятно, стыд и вину (перед миром, перед собой, перед существованием, перед всем вообще) за то, что делаешь мало. Если вдруг делаешь (суетно-, избыточно-, нелепо- и непомерно-)много – чувствуешь то же самое, поскольку это, во-первых, немедленно отождествляется с суетностью, а ещё более во-первых, сокрушаешься, что всё это не складывается ни в какую цельность и, следственно, не означает ничего, кроме пустой саморастраты.

Где-то здесь должна быть мораль и я даже примерно догадываюсь, какая.

Теперь, когда дни мои клонятся к закату, глупо завидовать людям, получившим хорошее образование (теперь-то оно мне зачем? для самолюбия разве только), и всё-таки не завидовать им не получается. Слишком чувствуется – ага, и задним умом чувствуется особенно хорошо, - что смысл хорошего образования выходит далеко за пределы функциональности и инструментальности и имеет отношение к человеческому качеству в целом. «Образование – это то, что остаётся после того, как ты всё уже забыл.» (Кажется, Мамардашвили, но я не уверена.) (Персональный миф, конечно, но что властнее мифов, хоть бы и персональных? – никакому здравому смыслу с ними в этом не сравниться, у него для этого харизма не та. – Впрочем, всё, чему я завидую, имеет в очарованных очах моих прямое отношение именно к этому: к человеческому качеству, - раз-де у меня того-то и того-то нет, раз я на то-то и то-то не способна – значит, моё человеческое качество постыдно низко, - я-де плохой человек. А отсюда уже недалеко до мысли, она же и чувство, что такому человеку, как я, и жить особенно не стоит. Очень нравится, страшно и страстно нравится, до зависимости нравится, но не заслужила же, не отработала, не расплатилась. – Гордыня всё, гордыня: «я», мол, могу быть только хорошим человеком, а если нехороша и хорошей быть не получается, то на черта такая я нужна?) Словом, люди, хорошее образование получившие (особенно – сложное, особенно – многостороннее, особенно несколько таких), кажутся мне тонко выточенными, чутко и сложно настроенными музыкальными инструментами – скажем, скрипками, я же кажусь себе тупо и грубо бьющим барабаном. Понятно, что и барабаны нужны, но грустно и обидно быть именно этим. Кажусь себе медведем, грубо хватающим мир косными лапами, – а он выскальзывает и бьётся. И ему больно, кстати.

Тем обиднее всё это, что, кроме меня самой, тут никто и ничто не виновато, - притом дело даже не только в недостатке личных усилий, в неверности выборов – хотя в очень большой степени в них – но в известной мере и в качестве восприимчивости, в характере, так сказать, субстрата. Многие виды образования на моё восприятие попросту не ложились, а то и прямо им отторгались. Так выходило и вышло с музыкальным образованием, например, которое, вотще мне некогда прививаемое, с такой силой и безусловностью отторгалось всем душевным и телесным организмом, что от него умудрилось не остаться ничего, кроме памяти об этом отторжении, о связанной с ним тоске – да разве ещё умения внутренне защищаться, выстраивать параллельно ему собственную, не связанную с ним, целиком автономную внутреннюю жизнь. Впрочем, это последствие музыка в моём случае вполне и неотличимо – без малейшей специфики! - разделяет со школой, пионерскими лагерями и больницами. В общем-то, и теперь от невыносимостей разного порядка (в том числе и от маловыносимого чувства собственного грубого ничтожества) спасает именно это: умение экранироваться, не пускать в себя. Нацеплять себе плотные шоры на внутренние глаза. Не Бог весть какая добродетель.

Да ещё спасает грубая, сырая, размашистая, бессмысленно-крупная витальность. Которая так самодостаточна, что ей всё равно.

…но ведь только несбывшееся и утраченное, только прервавшееся в своём развитии на лету способно служить полноценным смысловым и эмоциональным ресурсом – неисчерпаемым, из которого будешь расти всю жизнь. Только неосуществившееся движение, в тщетном стремлении сбыться, уйдёт во множество других движений, растечётся по ним, чтобы перерасти само себя – и не перерастёт никогда.

Сбывающееся окаменевает. Несбывшееся, вечно открытая рана, - вечно живо.

Собирала для одного проекта дайджесты собственных рецензий на разные книжки. Без особенного изумления, но всё-таки отчасти и с ним, обнаружила во всех этих текстах настойчивые до навязчивости темы (понятно же, что человек, особенно если он слепою игрою случая – я, пишет о книжках прежде прочего, если не исключительно, затем, чтобы проговорить особенно волнующие его вопросы), - которые, конечно же, при некотором желании и минимальном старании выстроились бы даже в цельную тематическую линию (тематическую полосу). Среди них точно есть вот какие:

= проблематизация и пересечение жанровых границ в частности и разного рода границ вообще, особенно границ между «жизнью» и «литературой»; «предлитературное» состояние слова (письма - дневники - черновики и т.п.) переход его в состояние собственно «литературное»;

= возникновение новых культурных форм (в котором видится мне, едва ли не прежде всего прочего, ещё и возможность освобождения из-под власти старых)

= вообще – взаимоотношение человека и культурных форм, претендующих на то, чтобы его формировать и определять – и (неминуемый) уход человека из-под их контроля, однако так, что след всегда остаётся и определяет сами пути этого ухода;

= ещё более вообще – (а) заглядывание человека за чем бы то ни было положенные ему пределы; (б) зазоры, пробелы, неполное укладывание в как бы то ни было понятые рамки, само движение ускользания;

= многоязычие бытия и взаимная (не)переводимость его языков;

= взаимоотношения с другим и иноустроенным; связи и границы между «чужим» и «своим»;

= универсальность / всечеловечность и её сложные отношения с укоренённостью;

= взаимоотношения быта и бытия, предметного / вещного и смыслового, сиюминутного, крупноисторического и всевременного / вечного;

= взаимоотношения человека с пространством (литературы с пространством) как частный, но волнующе-особенный случай взаимоотношений слова и внесловесного, человеческого и внечеловеческого;

= собирание разнородного в цельность [в ответ этой теме, знаю, просто эротической дрожью дрожу, будучи готова изыскивать её в любой разнородности, и чем она разнороднее – тем жаднее и азартнее] (преодоление разорванности; следственно, опять-таки, вообще – преодоление чего бы то ни было заданного, ловящего в ловушку, чтобы не поймало);

= прояснение того, что по определению не может быть прояснено до конца; само усилие этого прояснения и его, никогда не достаточные вполне, результаты;

= а также чудо, тайна, вечность, всевременье и вневременье, невозможность, невмещаемость бытия в сознание и принятие его в этом качестве (отпускание его на свободу), уязвимость, хрупкость и безнадёжность и взаимоотношения человека со всем этим.

Не имея ни дара, ни дисциплины сказать обо всём этом собственной прямой и развёрнутой речью, я говорю об этом словами-паразитами, словами-моллюсками, присосавшимися к большим днищам чужих самоплавающих текстов.

Все эти книги мне, конечно, страшно, неоценимо помогают. Но какую же огромную и безнадёжную беспомощность, какое отсутствие самостояния знаменует моя присосанность к ним.

…не «на жизнь» я себе зарабатываю работой этой бесконечной, вязкой, - но жизнь как таковую. Всё мне кажется, что если я не приложу некоторую определённую (точнее – НЕопределённую, но обязательно очень большую) совокупность усилий, на жизнь я не буду иметь права.

Она меня из себя вытолкнет. Не примет.

Ну да, ещё одна молодость. Неожиданно, признаться. – Начало нового дела – всегда молодость (беспомощность и необходимость обрастания навыками, а пока не обрастёшь – ты без них как без кожи, и кости мягкие – стоишь нетвёрдо. На самых первых порах – просто младенчество). – К великому счастью, молодость не первая, уже есть запасы твёрдости, наработанные на других материалах, - и твёрдости, и осторожности, и умения защищаться (в том числе – от собственной глупости, наивности и возможных поражений), и сильно меньше одного из самых сумасшедших и опасных компонентов молодости - эйфории, но она и из самых необходимых её компонентов, без эйфории какая же молодость.

Чем больше молодостей у человека, особенно – по полной программе прожитых, тем, наверно, он экзистенциально крупнее, а? (Ах, как я люблю экзистенциальную крупность, мало что так люблю, как её.) Человек измеряется количеством начал, а?

(Причём то, что всякое начало хорошо бы доводить до спелой сердцевины и зрелого конца, а то безответственно как-то, при этом вопрос очень отдельный. – Да, разумеется, но сейчас дело не в этом.)

И ещё я всегда страшно ценила людей, до замирания в трепете перед ними, отваживающихся резко и крупно менять свою жизнь, особенно в так называемых поздних возрастах, когда уже вроде бы всё затвердело. Вот чуть ли не за один только этот жест ценила всегда, практически независимо от результатов этих перемен, которые, понятно, могут быть очень всякого качества. Мне этот жест казался (да и кажется) даже этически значимым: как особенно радикальный акт ответственности за свою жизнь. (Тема ответственности – одна из тех, перед которой, вокруг которой я, довольно бесплодно, но и довольно навязчиво, топчусь всю жизнь.) (Перед кем ответственности? – Перед чем-то вроде Мирового Всего, не знаю. Адресат этой отвественности настолько не был никогда важен, что никогда всерьёз и не прояснялся.)

И вот и я туда же. (Это, конечно, не самая крупная по масштабу из перемен; пуще всего я ценила с довольно раннего сознательного возраста – почему-то - людей, переселяющихся в чужую культуру. Думаю и даже надеюсь, что меня минует чаша сия, но нынче мы, к счастию, не об этом.)

А я-то уже совсем было собралась врастать в старость.

Я, конечно, всё равно в неё буду врастать, никуда не денусь, - но параллельно с ещё одной молодостью.

Старость молодости не отменяет – но и сама не отменяется ею, вот ведь что.

( Дикий шиповник и белый, белее любого )

Сижу и думаю о том, что работа, назначенная у меня на роль почти единственного средства полноты и интенсивности существования, им же, родимым, страстно чаемым, и идёт в ущерб. Осталась – имея неотменимые работы, не имея времени на их выполнение - без вожделенного глотка Петербурга, замышлявшегося на конец мая. Ах, конференция, да что конференция, она, конечно, тоже интенсивность жизни (и основание для очередной работы, ага), но она, в конечном счёте, только повод (ну и вообще: до интеллектуальной значительности мне всё равно не дорасти, зато полнота бытия, раскрытость чувств, напряжённость восприятия, «экстатика» - каждому доступны). Есть интенсивность поинтенсивнее: бесцельнейше походить по улицам и повидать тех, кого долго не видела. Если (определённым образом внутренне организованный) москвич не получает регулярный – затачивающий, уточняющий, расширяющий – опыт Петербурга, он скудеет. И превращается в того самого «человека второго сорта», которым я всю жизнь невротически боялась быть – и которым неизменно оказываюсь. Петербург – это такое место, куда человек (если он – та, кого я с унылым постоянством вижу в зеркале) отправляется одновременно за крупностью, силой и точностью. Он весь – вращенный человеку под кожу орган жёсткой ясности видения.

Это сильнее книг, это полнее книг, сильнее и полнее которых у меня, печального книжника, наверно, ничего быть не может.

Да и просто подышать петербургским воздухом и посмотреть на петербургский свет.