Всякое состояние человека, включая, разумеется, чисто соматические, настраивает – так и хочется сказать, навязывает – ему собственную оптику, выстраивает ему картину мира, предлагает ему совокупность позиций, на которых само же его и размещает. Доведши себя до такой степени усталости, что не хотелось уже примерно ничего, кроме как лежать и впитывать в себя чистое, густое, самоценное, не дробимое на предметы – цельным потоком поступающее в тебя - бытие, подобно иссохшей губке, - запасы бытия иссякают, человек проматывает их, надо им время от времени насыщаться, - так вот, до всего этого себя доведши, подумала я о том, как освобождает усталость (понятно, что старость – усталость Большая и Биографическая – делает то же самое): как многое она позволяет увидеть как суету и незначительное, как развязывает внутренние узлы. Заодно понимаешь, что для тебя действительно имеет значение: что пройдёт испытание усталостью, то и важно. Хотя она вообще очень беспощадна и посягает даже на жёсткие обязательства. Так что особенно верить ей не стоит: она, конечно, тоже морочит человеку голову – как и все его состояния. А уж сильно выраженные – особенно.

Но пережить этот опыт освобождения, независимо от степени его иллюзорности, - бесценно.

Может быть, ещё менее, чем хрестоматийные поражение и победу, стоило бы отличать друг от друга цель / результат и процесс. - Они на самом-то деле настолько растворены друг в друге, что видение их как чего-то различного – всего лишь вопрос оптики (или функционального, технического приёма – просто для удобства). Это разные состояния одного и того же, и тождество их – важнее.

А не различать зачем?

А для свободы.

...что до потерь - хотя бы только возможности их - то они как нарочно заведены для того, чтобы заставить человека всматриваться в утраченное ли, в обречённое ли утрате, резко повышают градус внимательности, степень внутренней концентрации на том, по чему человек, ленивый, как водится, и нелюбопытный, до тех пор просто скользил взглядом, и то хорошо, если скользил, - просто вот берут обеими руками за плечи и властно разворачивают лицом к пожираемому утратой: смотри.

(Из разговоров с самой собой - на сей раз о том, что людей, мол, надо видеть, то есть замечать, то есть быть внимательной, - ну, традиционное самонаставление внутреннего моралиста ещё более внутреннему интроверту)

…людей надо не только видеть, но и не видеть – оставлять их в свободе невидимости, в защищённости тайной. Всматривание жестоко.

Никогда в жизни – никогда-никогда вообще за все 52 труднообозримых года, включая школу и студенчество – мне не приходилось жить так быстро и, главное, так долго, так постоянно, так без перерывов и всё время быстро. Это настолько чужая скорость, что я с изумлением обнаруживаю себя за штурвалом сверхзвукового самолёта, не умея как следует держать в руках даже ослиные поводья, - я всё больше пешочком, даже не бегом.

В медленности всё хорошо видно. Скорость – совершенно независимо от её функциональности, практичности, оправданности, социальной или какой бы то ни было ещё – форма слепоты.

Скорость сжигает жизнь. Медленность позволяет ей спокойно набухнуть влагой времени и возрасти. Медленность вообще позволяет ей быть самой собой. А скорость её отрицает, зачёркивает, всё время заставляя её самое себя превосходить. В скорости слишком много от небытия – к которому она сломя голову и летит.

Медленность – это такое время, в которое ненароком попала – решающе изменив его структуру – капелька вечности.

Живи быстро, библиофаг. Умереть молодым у тебя всё равно уже не получится.

«Своё» - это то, чем смотришь. «Чужое» / «другое» - то, на что смотришь. «Своё» - внутри, «чужое» / «другое» - вне. «Своего», по идее, в идеале – не видно, не должно быть видно, как идеально чистого стекла, чтобы не вставало между тобой и предметом, не мешало видению. «Своё» - инструментально.

Как только начинаешь его видеть – уже немного от него отчуждаешься.

А вот что сказала бы я себе девятнадцати-двадцатилетней (очень задыхалась тогда; хотя, оборачиваясь назад, вижу, насколько богатой смысловыми ресурсами была – оказалась – тогдашняя жизнь. Но кто мог это знать тогда.), случись у меня с ней возможность связи по прямому трансвременному проводу: смотри, этому предстоит стать твоим прошлым – твоей единственной и неисчерпаемой молодостью, твоим смысловым и экзистенциальным ресурсом. Смотри, смотри, смотри во все глаза, насасывайся бытия, запоминай: ничто не случайно, то есть – ничто не слепо, ничто не мимо.

А я смотрела – себе под ноги, внутрь себя, во все глазищи – в прошлое, в воображаемое, в несбывшееся, в невозможное, в книги о другим и далёком. Это тоже надо было, да. И всё-таки.

Сейчас как тучнейшая почва воспринимается то, что тогда казалось скудными и жёсткими временами; что мнилось жестоким воздержанием от бытия – теперь чувствуется его избытком.

Собственно, так же стоило бы относиться и к происходящему сейчас – нет, оно не кажется воздержанием от бытия, отнюдь, - во многих отношениях скорее уж избытком, - просто следует помнить, что (е.б.ж.) оно станет таким же ресурсом в будущем: поэтому надо смотреть во все глаза, насасываться, запоминать – и знать, что ничто не мимо и не слепо.

Счастье - это (прежде всего, если не исключительно) модус восприятия: душевная, а вслед за тем и умственная оптика (счастье – это и некоторое состояние ума, да). - Самое странное, что у меня этот модус есть (я себя за ним застаю, так сказать, неподготовленной). - В некотором смысле способность быть счастливым (= воспринимать происходящее в этом самом модусе) - врожденная, подобно музыкальному слуху (и, подобно ему же, поддается и развитию, и пренебрежению). = К чертам этого модуса принадлежат, например, особая интенсивность (восприятия), особая его пристальность [но это еще не всё] и совсем уж неизреченное чувство гармоничности происходящего / воспринимаемого, а также, пожалуй, не менее неизреченное чувство адресованности его воспринимающему; особенной слитности воспринимающего с воспринимаемым. Их со-принадлежности друг другу.

Дурацкое счастье от самого процесса, самого факта существования – сильнее и надёжнее всего.

(Отдельный вопрос, что, чувствуя его, я не перестаю чувствовать и то, что не имею на него права. Но это уже вопрос никак не врождённой способности, а заработанного и отработанного.)

Ещё из примет возраста:

«своё» делается всё менее важным как предмет внимания – «своё» как таковое, узкое, единичное, случайное. Да, оно, пожалуй, даже дороже теперь, чем в молодости (когда из многого «своего» хотелось выползти поскорей, как из чулка не по размеру, да и уползти прочь) – потому что знаешь его, единичного, преходящесть и обречённость, потому что знаешь, за что стоит быть ему благодарной, - но дорого оно, по большей части, молчаливым порядком, физиологически (что казалось чулком не по размеру – оказалось кожей, но и наоборот – что мнилось неотчуждаемым свойством натуры, слетело легко, как сухая шкурка). Говорить и думать о нём, в его самодостаточности – не хочется, не чувствуется важным. Вот как об одном из вариантов «человеческого» - совсем другое дело. «Человеческое» как таковое как раз очень интересно, его хочется подлавливать везде. «Своё», в начале жизни застилавшее весь горизонт и убедительно им притворявшееся, становится прозрачным – превращается в оптический прибор, с помощью которого рассматриваешь совсем другие вещи, куда более общие и существенные.

Весьма вероятно, что это – подготовка к будущему, всё приближающемуся расставанию с собой – не потому, думаю, что к нему надо как-то особенно готовиться, оно, небытие, нас и неготовенькими примет, оно единственное, что примет нас любыми, но просто потому, что в ответ этому что-то такое вырабатывается в составе организма. Такая работа – по самоперерастанию – кажется, происходит в человеке сама, подобно процессам созревания и взросления, которые ведь тоже некогда нас в себя вволакивали, - она не требует никаких специальных усилий, - хотя, конечно, такими усилиями всегда можно что-то усилить, чего-то не допустить, вообще, направить происходящее в некоторое желаемое русло. Но это – обживание изнутри того, что совершается само (и тут ловлю себя на том, что нельзя не быть благодарной старости: она делает за нас огромную часть работы. Она великодушна, она щедра. Была бы хоть сколько-то верующей, подумала бы: Господь, даже отбирая, даёт обеими руками, только успевай вмещать. Нет, антропоморфизма – а тем паче антропоцентризма – не хватает).

Подобно возрастной дальнозоркости, при которой трудно фокусироваться на близком – формируется нечто вроде дальнозоркости душевной: соблазно воспринимать «близкое», «своё» как исчезающе-случайное (в противовес, однако, тенденции цепляться за ускользающую жизнь, идеализировать каждую её мелочь, сентиментальничать, умиляться и впадать в эйфорию от любой ерунды, даже от увядающего, убогого, скудного - да от него как раз более всего [в нём, мнится, бытие драгоценнее, потому что его мало! И вообще, его, скудное и убогое, жалко, потому что ему труднее существовать] – вот, на душевную дальнозоркость как раз можно опереться, чтобы не сволакиваться в зависимость от таких настроений).

Иногда думается, что таким образом душа начинает пробивать загрубевшую (сковывающую?) корку жизни – вначале воспринимать её в качестве таковой, а затем и пробивать – чтобы в конце концов вырваться наружу.

А может быть, и так: вся жизнь прошла в тоске по чему-то Большому, превосходящему «своё» (в том числе – в тоске радостной, эйфоричной, полной надежд, - да, бывает и такая, и в детстве, отрочестве, юности, молодости её было очень много. Тоска – то, что вытягивает из сложившихся форм, заставляет тянуться; сама эта тяга), - просто проживалась эта тоска в разных формах. Но тем не менее всегда, от начала, это была она.

Жизнь соглашалась чувствовать себя самой собой не иначе, как в некоторой перспективе – даже если суть этой перспективы не поддавалась выговариванию словами. Важно и достаточно было (да и сейчас), чтобы она чувствовалась.

Работа расставания с миром тоже, оказывается, требует чувства такой перспективы. Даже если оно нужно исключительно в утешительных, психотерапевтических целях, - примечательно, что нужно в таких целях – именно оно.

Это что-то родственное «смыслу жизни» (хотела даже сказать, что «смысл – это встроенность в перспективу»), но это не совсем он. Это что-то более общее, чем смысл, менее сфокусированное, что-ли, - скорее, возможность его.

Нет опыта более расширяющего и вочеловечивающего – «вовсечеловечивающего», так сказать, - чем писание о том, что лично тебе совершенно безразлично. Приходится, то есть, нащупывать точки небезразличия. Таким путём понимаешь, что к тебе на самом-то деле имеет отношение всё – вопрос только в твоей личной восприимчивости: неминуемо ограниченной, конечно, но эти границы всё-таки растяжимы и проницаемы.

Слепота попадающего в нас случая хороша тем, что открывает глаза – на то, на что иначе мы бы и не взглянули.