Всю жизнь, с ранних лет отчаянно завидовавши людям ярким и лёгким, гибким и пластичным, сочным и точным, чутко и внимательно на многое реагирующим, многое в себя вмещающим и удерживающим это внутри себя в цельности (это всё не разные качества подряд, а один их комплекс, внутри которого они все связаны друг с другом, обусловливают друг друга), всю жизнь думая и чувствуя – они, мол, настоящие и правильные, а я нет, они люди, а я не вполне, - приложила я какое-то, кажется, избыточное количество усилий к тому, чтобы такого человека из себя сделать. – Тогда как на самом-то деле, прежде всех примеров, бросающих мне, мнится, упрёк самим своим существованием, самим качеством этого щедрого, смелого, крупного существования, пропитанного солнцем и воздухом, - вот, прежде и помимо всех этих примеров хочется мне стянуться в точку созерцания – в человека-без-свойств, освобождённого от биографии и её обременяющих обстоятельств (где биография – там и вина, там и неудача) – и оттуда тихо, тихо внимать миру в его данности. Сохраняя между ним, прекрасным, и собою – большую-большую дистанцию.

Когда делаешь мало – чувствуешь, понятно, стыд и вину (перед миром, перед собой, перед существованием, перед всем вообще) за то, что делаешь мало. Если вдруг делаешь (суетно-, избыточно-, нелепо- и непомерно-)много – чувствуешь то же самое, поскольку это, во-первых, немедленно отождествляется с суетностью, а ещё более во-первых, сокрушаешься, что всё это не складывается ни в какую цельность и, следственно, не означает ничего, кроме пустой саморастраты.

Где-то здесь должна быть мораль и я даже примерно догадываюсь, какая.

Вообще-то больше всего хочется просто так, самоцельно, неторопливо, распахнуто-во-все-стороны ходить по улицам и впитывать мир в себя (лето ведь – оно про это целиком). При моём (неконструктивном) избытке обязанностей – не только никакой возможности, но даже противоэтично. Обязанности – вещь этическая в первую (уж не в единственную ли?) очередь, этим и прожигает насквозь, до самого корня. Всякая невыполненная (в основном упущенная по невниманию, - совсем по злонамеренности-то я их не упускаю) обязанность бьёт в тебя, как молния. Хорошенькое зрелище человека, в которого всё время бьют молнии. Который внутренне ходит весь обугленный. А ему снова, и снова, и снова…

Тут хочется очередной раз напомнить себе принцип, который Михаил Эпштейн, как писал он в «Энциклопедии юности», завёл себе в юности и до сих пор, кажется, ему следует: «Ни во что не влипать». Сказано сочно и точно, но для себя скажу всё-таки по-своему – чтобы было больше моим: ничему не принадлежать целиком, всегда оставлять себе возможность ускользнуть – хотя бы внутренне, непременно сохранять между собою и делаемым / переживаемым зазор – нужного тебе размера, что важно. (Тут же, однако, думаешь, глядя на такого персонажа извне: можно ли такому человеку доверять? можно ли на него положиться? – ты положишься, а он ускользнёт… И сразу не хочется.)

Но надо же, надо же, надо же защищаться.

В юности такой зазор и непринадлежность образовывались сами собой – это и вызывало протест, потому что не получалось ни принадлежать целиком тому, чему принадлежать хотелось, ни дистанцироваться как следует, когда нужно.

Образовывались – ан тоже не всегда, а по их собственному произволу: когда хотят, тогда и возникнут, а не захотят – так хоть убей. Чаще всего они не хотели возникать в ситуациях вины, беспомощности, неудачи, многолетней несчастной любви как особенной её разновидности, - и запросто возникали, хотя их никто не просил, в ситуациях радости, общего опыта, вообще любой общности.

Высший пилотаж, конечно, - регулировать эти зазоры по собственному соображению. Не умею этого до сих пор (и, в общем, в тех же местах не умею, что и тогда, разве общности уже не хочется), разве что уже понимаю, что это надо. Отрефлектировала саму надобность, так сказать.

Вот ведь как развиваются отношения с текстами, которые приходится писать? Схема совершенно жёсткая и воспроизводящаяся с исключительной верностью. - Вначале думаешь: я этого никогда, ни за что не напишу. У меня в голове нет об этом ни одной мысли, во всём существе моём – ни одной располагающей к этому способности. – Продолжаешь тем, что чувствуешь выделенное тебе на текст количество знаков всё более недостаточным: недостижимое и мучительно-избыточное сперва, оно затем начинает тебя всё более и более теснить, начинаешь возмущаться, почему нельзя написать больше (как только это чувство появилось, можно быть уверенной: дело пошло). -Заканчиваешь же тем, что выдираешь себя из текста с сожалением, покидаешь его, как обжитый дом, который бы ещё строить и строить.

Не так же ли, вот скажите, не так же ли обстоят дела с любыми новообживаемыми ситуациями вообще?

Мир – текст, истинно вам говорю.

Сижу над текстом, в очередной бессчётный раз поражаюсь собственной бездарности и думаю о том, что самое лучшее, что я вообще могла бы делать – это именно читать, но не писать. Спасает (удерживает около писания как занятия, претендующего на статус основного) только то, что на самом деле ведь писание – разновидность чтения, его усиленная, интенсифицированная, в степень возведённая форма – и всякая книга тогда только оказывается по-настоящему прочитанной, когда о ней ещё и написано: только это даёт и действительное понимание (хотя бы внятное, артикулированное домысливание – и то хорошо!), и сколько-нибудь полное усвоение. (Ну, собственно, к внетекстовой реальности это относится совершенно в той же степени.) Тут-то наконец прочитанное / воспринятое в тебя и врастает: когда ты хотя бы сама перед собой проговоришь это письменно. = Но всякое писание – любой акт написания обязательного, под соцзаказ, даже под тот, с которым ты всей душой согласна – неизменно как сдача экзамена, о котором каждую секунду уверенно знаешь, что ты его не сдашь.

В этом смысле совершенно благословенная вещь* – механическая, «нетворческая» работа типа хоть мытья посуды: она оставляет человека свободным, она не затрагивает и не претендует затрагивать глубинных пластов личности – на что претендует всякая без исключения работа «творческая» (ну да, на слово «творчество» и его производные применительно к себе у меня, к счастию, стойкая аллергия), смысловая, даже если это в ней вроде бы никак не сказывается. Поэтому, как ничуть не странно, внутри механической работы прекрасно думается и ясно чувствуется (Марина Ивановна Ц. вспоминается: когда-де обваливаю рыбу в муке, думать могу, а чувствовать нет – рыба мешает. – Моей непоэтической натуре как раз помогает – «весь килограмм и каждая рыба в отдельности»), а «творческая» – о, она взрывает дно, взбаламучивает внутренние воды, насыщает их илом и песком и водными хаотически кишащими обитателями.


(* Вещь, да. paslen, прости, не знаю, как перевести люблю я очень это слово, недаром оно мне на язык наворачивается с таким постоянством: оно хорошо именно своей – никакой тавтологии - вещностью, фактурой, шипящей влажностью и тяжестью, оттягивающей книзу взявшую его руку – это как раз из тех слов, которые можно взять в руку, тактильных - и которые [округло, ненасильственно] фокусируют на осмысляемом предмете не умственную только, но общечувственную оптику; оно заземляет и уплотняет мысль и воображение, даёт им плодотворную замедленность. [Например, слово «предмет» - техничнее, - и явно неживое. А это – живое, дышащее.] Поэтому, да, с его помощью хочется говорить именно об отвлечённых и «невещественных» материях – улавливая их, укрощая. Собственно, венгерское словцо dolog с тем же значением люблю за то же – за конкретную фокусирующую округлость, за латунный блеск и уж конечно за то, что двуязыко думающей голове тут верно отзывается русское «долгий». Вещь долга, да – она продолжается внутрь себя. «Большая вещь – сама себе приют».)

Отвлекаясь от Очередного Обязательного рассматриванием в ЖЖ фотографий Праги - прекрасной, никогда не надоедающей (к счастию, отношения мои с ней гораздо давнее и глубже туристских) – думала: мне стало легче и понятнее любить её, как только я стала понимать, чем она трудна (хотя бы - персонально для меня, этого предостаточно), чем она моему восприятию сопротивляется. С трудными городами вообще, как ничуть не парадоксально, легче, уже хотя бы потому, что им больше веришь - и больше с ними совпадаешь самим фактом собственной трудности - хотя бы и совсем другой по своему устройству. Неважно: есть некоторое общечеловеческое братство в трудности.

Не работать – то есть типа отдыхать – не даёт тревога, поднимающаяся мгновенно, как только задумаешь себя отвлечь от чего-то, принятого за «обязательное». Работа очень примиряет вообще с самой собой, с пустопорожностью собственного существования, с его неминуемой конечностью. Понятно же, что в этом цеплянии за работу (отредактировала два длиннючих текста, башка как барабан, пойти бы уже читать – для разращивания в себе общечеловеческого начала [не, «просто так» - никак] - что-нибудь художественное… - нет ведь, слишком неспокойно, дай-ка, думаю, напишу хоть что-нибудь – из «обязательного») слишком много коренного и хтонического, чтобы от этого можно было просто так отмахнуться. И страх пустоты, да (мало ли ЧТО в эту пустоту войдёт!), и пра-страх, первоисточник всех страхов – страх небытия.

(Надо ли уточнять, что и многочтение – тоже не столько, может быть, от недообразованности [которая всё равно непоправима на 48-м году, и надо бы уже спокойно это принять], тем более не от «потребности в знаниях» [разве «знания» самоценны? а для чего они?], - и та жажда жизни, не понятийной, не образной даже, а простой витальной жизни, которая за этим многочтением явным образом стоит – тоже от страха небытия: забить, забить ему глотку текстами, не оставить ему места, вытеснить его…)

А всего-то ведь и надо бы для полной гармоничности, что – доверять небытию и принимать его.

Это принятие и доверие, думается мне теперь, входит необходимейшим компонентом в состав и силы, и свободы.

Просто, наверно, это - самое трудное.

Всякий библиофагический список – это, на самом деле, предположение жить - программа жизни на обозримое время. (Внутренней, а как же – внутренняя жизнь – это такая подводная лодка, в которой всё переплываешь.) Так вот, жить нынче предполагаю в следующих формах:

(1) Чеслав Милош. Порабощённый разум / Перевод с польского, предисловия, примечания В.Л. Британишского. – М.: Летний сад, 2011;

(2) Самуил Лурье. Железный бульвар: Эссе. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012;

(3) Макс Фрай. Сказки старого Вильнюса: [рассказы]. –СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2012. – Том 1;

(4) Юрий Арабов. Земля: Сборник стихов. – М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2012;

(5) Николай Богомолов. Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче. – М.: Издательство Кулагиной-Intrada, 2011;

(6) Европейская поэтика от Античности до эпохи Просвещения: Энциклопедический путеводитель. - М.: Издательство Кулагиной-Intrada, 2010. – (РАН. ИНИОН. Центр гуманитарных научно-информационных исследований. Отдел литературоведения) *.

*Вообще я страшно жалею теперь [когда жизнь уже ближе к концу, чем к началу, а я всё никак не умею с этим считаться, даже представить этого себе как следует не могу**. «Синдром начала» затянувшийся. Никак не освою этику и практику завершения жизни, достраивания открытых структур (это же форма ответственности перед ними, начатыми), даже не приступлю к этому никак], что не получила филологического образования не то что сколько-нибудь приличного, а вообще никакого, - и эту книжку я намерена читать подряд.

**Стоя в книжном, раскрыла Арабова, - попалось на глаза, заставило вздрогнуть: «Ощущение старения, некой тоскливой пресыщенности, которое наступает после сорока…» (с. 143). Чёрт, мне без двух с небольшим месяцев 47, - и вот если бы была у меня эта (не заработанная, не выработанная – оттого и нет) тоскливая пресыщенность, было бы гораздо, гораздо легче смириться с сокращением будущего. А у меня лютый голод к жизни (я всерьёз думаю, что это свидетельство незрелости – и простой неотработанности жизни: не выполнила некоторого «нужного» объёма обязанностей – не растратила сил, вот они и раздирают меня изнутри, а времени для их проживания уже и нет!) и если и тоска, то от того, что времени мало, а хочется (неприлично, постыдно) многого. В сущности ведь прекрасная вещь – «тоскливая пресыщенность после сорока»: она спокойно выводит человека из жизни. У кого её нет, тот цепляется, обдирая себе руки, обдирая самое жизнь, за которую цепляется. Ведь не удержишься же всё равно, а только всё обдерёшь. Что-то есть в этом недостойное, суетное.

В состав этики отношений с жизнью, мнится, существенным компонентом входит то, чтобы вытратить как следует все вложенные в тебя силы – и отпустить, не имея уже сил удерживать, и её, и себя. «Правильная» старость, в сущности, замечательная вещь: вытратившему силы не жаль умирать. Не вытратившему – жаль отчаянно.

В таких ситуациях, как сейчас, особенно важным и насыщенным смыслами, смысловыми ресурсами, вообще – витальным потенциалом – чувствуется всё, что не сводится к политике и социальным обстоятельствам, особенно – то, что не имеет к этому никакого отношения. (Впрочем, вне ситуаций политического обострения это вообще единственное, что меня занимает.)

Правда, это кажется мне эскапистской позицией, а её, в свою очередь, чувствуется очень трудным внутренне принять – упорно чувствуется, будто в уходе в частную жизнь и возделывании своего сада таки есть что-то фундаментально недостаточное (даже при всех соображениях, что этого – возделывания вменённого мне в обязанность своего – никто лучше меня не сделает и вообще не сделает никто, кроме меня).

Грубо говоря, стыдно не идти и не жертвовать собой (под те самые дубинки), даже понимая всю обречённость этого предполагаемого самопожертвования, всю максимальную нечёткость и наивнейшую обобщённость собственных возможных ответов на вопрос «ради чего». Просто физически чувствуется, что это было бы достойней. Этика (включая «интеллигентские иллюзии») – вещь соматическая, проникающая в состав организма, придающая ему форму. Просто начинаешь плохо чувствовать себя в собственной шкуре, когда, по собственным представлениям, делаешь «не то». И логика здесь ни при чём или очень мало при чём, здесь вступают в действие другие силы.

Точнее всего, я думаю так: обе позиции, оба выбора по-своему неполны и уязвимы, но выбирать стоило бы ту неполноту и уязвимость, которая достойнее (независимо от степени её гибельности – а может быть, как раз вследствие этой степени).

Вообще, трудно с красивыми городами. Они режут глаза – хоть солнечные очки надевай. (Есть же разные по интенсивности области бытия, - и вот в красоте, в чём она ни случись, степень этой интенсивности очень высока – иной раз и до невыносимости. В красоте, даже в её прирученных вариантах, есть что-то неистовое, выжигающее. С красотой, особенно некрасивому, всегда трудно: она, так и думаешь, нарочно создана, чтобы напоминать тебе о твоём несовершенстве, чтобы выталкивать тебя за её пределы, очерчивая свои сияющие области.) Они слишком торжествуют, слишком тебя превосходят. И только когда город показывается, хоть на миг, своей уязвимой изнанкой – обшарпанным, неприбранным, рыхлым, неточным, домашним распустёхой в стоптанных тапочках, - ты понимаешь, что он, даже самый торжествующий, где-то в глубине души такой же, как ты: хрупкий, неловкий, смертный, - и становится не то чтобы совсем легко – но заметно легче.

Астрахани я почему-то не боюсь – знаю, что она отваживается быть некрасивой и этим самым милосердна к пришельцам.