Конечно, ностальгия (та самая, которая по ушедшим временам и оставленным местам, по всему, что сделало нас самими собой) – это тоска по полноте жизни, которая со всем этим, хоть в воображении, связывается, которой отсутствие всего этого нас – мнится – лишает (вставьте в меня обратно дом X на улице Y в ZZZZ году! верните мне вид улицы W у метро Q в году NNNN! мне некуда поместить те содержания, те внутренние движения, которые только с этим могли быть связаны! Они не лезут в другие содержалища, не воспроизводятся на другом материале! А они нужны же мне, отдайте назад!); но на самом-то деле это ещё и (а может быть, даже вообще в первую очередь) благодарность этому всему за то, что оно нас самими собой сделало. Понятно, что до всего этого дочувствываешься к старости, когда уже и сама у себя-то из рук скоро начнёшь ускользать, поэтому благодарность и чувство ценности всего утраченного и ускользающего приобретают остроту особенную и непреходящую. Но сознание, кроме всего прочего, лукаво и так и норовит нагрузить твою исключительно субъективные, ситуативно обусловленные чувства, адресуемые тобою местам и временам (людям, предметам, чему угодно), значениями, выходящими за пределы твоей персоны. И наблюдать за этим интересно, особенно когда отдаёшь себе отчёт в том, что это в тебе такое происходит, чтобы оно тобой не слишком вертело. Так наблюдаешь, как тоска по началу жизни, связанному (не только с твоими родными Красными домами, но ещё и, столь же неизъемлемо) со скудными во всех мыслимых отношениях, начиная с архитектурных и эстетических, московскими окраинными пространствами (ловишь себя на том, что они тебе нравятся, хотя не должны бы, по всем приметам не должны бы! что, о ужас, ты любуешься ими, что тепло, даже жерко тебе от них, холодных), твоя благодарность этим пространствам за внутренний огонь, связанный с ними лишь ситуативно, по сути дела, случайно – но навсегда получивший их отпечаток и форму, - так и норовят тебе внушить чувство особенного смысла этой скудости, этой прямолинейности и одинаковости, с которыми тусклый позднесоветский архитектурный гений застраивал город в 1960-х – 1970-х. Ты уже совсем готова чувствовать и верить, что то был чертёж жизни, первый, необходимый, основополагающий (отличающийся, понятно, от пространств более архитектурно осмысленных и эстетически артикулированных примерно так, как и положено чертежу отличаться от живописи), размечавший тебе большими линиями будущее биографическое движение, предлагавший тебе самой взять краски (и лучше – погуще! – так втолковывает тебе их колористическая скудость, и повинуешься) и врисовать, вкрасить в этот – ставший внутренним – чертёж всё, что сочтёшь нужным.

Они – в отличие от пространств артикулированных и т.п. – ничего тебе не диктуют. Кроме свободы и внутренней жизни.

О, старинная живожурнальная забава, сладостное отвлечение от обязательного, сочное прорастание нежданного – флешмоб, помнит ли кто тебя ещё? Есть, есть верные сердца, которые помнят! - и вот в рамках флешмоба о семи любимых предметах на заданную букву щедрый haydamak выделил мне буковку М. Ясно же, что любимого и важного на эту букву куда больше, но тем и прекрасен флешмоб, что надо укладываться в рамки и отбирать, а то ишь.

(Что же, и ( Read more... )М, медно-красная, медово-медленная буквица, морковно-сладкая, мясистая, аккуратная, терпеливая, собирающая – и при этом плавящаяся, текучая. Плоская. Звук, ею обозначаемый, в общем-то горизонтален. Правда, жаркое, крупное, в самую сердцевину бьющее слово Magyarország тоже начинается на неё, прекрасную (и там она жгуче-кирпичная, грубоватая), но мы на сей раз обойдёмся русскими звуками.

1. Малое. Контрабандой протащу сюда и мелочи – не совсем синонимичные ему, но, понятно, глубоко ему родственные. – Малое с его смирением и терпением, мелочи с их внимательным вбиранием в себя полноты мира – которую в каждой из них можно пощупать; мелочи – секундные стрелки бытия, показывающие, может быть, самое точное и самое драгоценное кго время, потому что – самое (казалось бы) быстротечное. Но именно что казалось бы: уходящую жизнь вернее и неожиданнее всего сберегают в себе именно они – и через них с нею, исчезнувшей, можно контактировать напрямую. Просто проживать её снова. Они очень чутки к человеку, создают вернейший его слепок, поэтому, если нужно кого-то почувствовать, - как же не через них?

2. Медленность – наилучший режим взаимодействия с миром. Да и с самой собой. Лучшая скорость (а ещё лучше - её отсутствие), на которой вообще можно что-то разглядеть.

3. Меланхолия – а она тот модус отношений с тем же самым миром (и с самой собой заодно), который чувствуется наиболее честным и самым адекватным. Ей и предадимся.

4. Молескины – под этим именем протащу я в список, опять-таки несколько контрабандой, толстые мясистые карманные блокноты размером в ладонь, с твёрдой обложкой: идеальная среда для размножения и проращивания мыслей и предмыслий. Но о да, молескины, с нежной тонкой линовкой, со страницами цвета топлёного молока (а не этого вот кричащего белого)... это любовь. Чувственная и порочная. И даже где-то разврат.

5. Молчание – оно видится мне полнотой высказывания и лучшим способом присутствия в любом разговоре. Чем дальше, тем больше.

6. Москва – это, вообще-то, в моём случае синоним всего (даром что оно на другую букву). Это книга обо всём, которая растёт на глазах и пишет сама себя, которую читаешь всем телом, как слепец пальцами своего Брайля, всеми чувствами, включая обязательно шестое. Наверно, это глубже любви, сильнее любви, неотменимее её. Но это всё-таки она.

7. Мудрость – ох, люблю безответно и безнадёжно; точно знаю, что не достигну, но хочется же. Ту, которая – полнота понимания ещё, может быть, прежде умствований; которая знание-плюс-осознание-его ограничений; которая – родная и сиамская сестра глубины и непретенциозной крупности… Как её не любить, прекрасную? Но ещё пуще того, каюсь, люблю я – грешной, низкой, порочной, взаимной и вполне осуществившейся любовью – мудрствование (лукавое, а какое же ещё), мудрование, мудрёж и прочих незаконных однокоренных псевдоблизнецов Её, единственной. Они утешают в Её отсутствие и вообще веселят.

8. [бонус] Мяу – идеальное в своей универсальности слово в персональном лексиконе (да, Иосиф Александрович Б. тоже его любил; так что слово можно смело считать цитатой из него). Оно годится для выражения всех решительно душевных движений, особливо же – затем, чтобы снизить пафос, смягчить смущение и / или сократить дистанцию. За то и любим. Мяу.

...где я так счастливо была несчастной.

Я понимаю, что счастие – во-первых, вещь совершенно незаслуженная и, во-вторых, не критерий ни для чего (кроме разве что персонального, в том числе ситуативного уровня эндорфинов в крови), хотя и напрашивается быть критерием полноты и подлинности жизни, а то даже и синонимом их, в чём мы ему, обманчивому, конечно, не поверим. Но во всяком случае я точно знаю, что в этом году уже точно была один раз счастлива как сумасшедшая (ну, разумеется, незаслуженно, вопреки заслуженному, то есть всё правильно): когда незапланированно и немотивированно шаталась в два мартовских дня по Будапешту, - бегом, почти ничего толком не успев, но успев хотя бы подышать воздухом, наглотаться его, - и город (серый, будничный, усталый, осенний, за что особенно ценю, - значит, всё, что он говорит – правда) меня узнал и принял, просто сел на меня, как тщательно и терпеливо разношенная перчатка, и забубнил мне что-то о недопрожитой, о непрожитой жизни, а я ему говорю: ах, да ладно тебе, хорошо нам с тобою и так.

А вообще-то мне кажется, что из всех разновидностей зрения и внимания лучше всего развито у меня зрение боковое, восприимчивость не к основному сюжету происходящего, а к его подтекстам (причём, боюсь, не столько к собственным его подтекстам, сколько тем, которые я в него сама же и вкладываю – для его персонального расширения, так сказать), к необязательному, неочевидному, побочному, служебному и мимолётному, разбухающему иной раз до самостоятельной тематической линии или даже до целого их пучка; не к настоящему, а к прошедшему, несбывшемуся, невозможному. Так из всей истории – из всех историй, сюжетов и ситуаций, связанных с тем, что осенью 2016-го вышла у меня первая в России книжечка – от гордости, казалось бы, лопнуть, - но нет, - запомнилось мне более всего, острее всего не то, что люди (нежданно к ней благосклонные) о ней говорили и писали, даже не две её презентации – скорее неуютные, потому что надо было говорить публично, а в этом всегда есть что-то ненастоящее, - а то, как сентябрьским вечером 2016-го несла я со склада на Краснобогатырской пачку её авторских экземпляров к метро «Преображенская площадь» - и чувствовала, как жизнь, валявшаяся когда-то на этих улицах в своих разбитых, растерянных осколках – собирается в изумлении, чуть ли не вопреки самой себе – в цельность, а книжечка – просто инструмент этого собирания, совершенно неважный сам по себе и уж конечно, независимый от того, прочитает её кто-нибудь или нет. От всей этой истории остался только тот сентябрьский воздух и свет.

Что-то мне кажется, что от жизни в целом остаётся примерно то же самое.

Утраченная родина (или место / места, выполняющее у нас её роль, - несущественно; существенны три вещи: изначальность, принципиальное участие в нашем формировании и, непременно, утраченность) важна тем, что возвращает нам – будучи посещаема или вспоминаема, тоже не так уж существенно – посередь мира условностей и приблизительностей - чувство безусловности: нас самих, жизни вообще, мира вообще. Чувство (понятно, что иллюзорное, но страшно важное – для личностной целостности, что-ли) точного совпадения вещей со своими определениями, с тем, какими они «должны» быть. Чувство того, что такое совпадение вообще возможно.

Не попадающий время от времени хоть в воображении на какую-нибудь из своих утраченных родин обречён, кажется, на принципиальную неглубину вдоха – на «недодыхивание» до глубины.

Всё-таки приморские города сообщают человеку совершенно особенное чувство, какого не дают даже города у больших рек (но даёт, например, Гамбург, которому в устье Северной Эльбы всерьёз задувает, надыхивает ему туда себя Северное море): чувство огромной перспективы, надбиографической, намного превосходящей всё наше утлое воображение. Они размыкают человека в мироздание. Убирают четвёртую стену у Дома Бытия – перед сценой существования открывается огромный зрительный зал, который неизвестно, видит ли нас, - но мы уже существуем в поле его зрения. Это страшно, если по-настоящему прочувствовать, - но в этом не жаль себя потерять.

Я уж не говорю о том, что в самом слове «Север», в самой его фактуре, в самих пронизывающих его интуициях есть такая крупность и мощь, что перед лицом всего, чего это слово лишь осторожно касается, - постыдно человеку быть мелким и незначительным.

Вот почему так важно долго-долго жить в одном пространстве (разумею и квартиру, и дом, и окрестности, и город – смысловая и эмоциональная вместимость пространства не зависит от его размеров): за время этой долгой-долгой жизни в нём скапливается, терпеливо записывается на его болванку во всех подробностях, помимо всего прочего, ещё и множество моделей самовосприятия. И когда вдруг ты очередной неминуемый раз почувствуешь себя неудачником – ты всегда знаешь, куда запустить руку, чтобы извлечь оттуда, на правах эмоциональной и смысловой консервы, модель проживания себя как, например, счастливого человека. Или такого, у которого всё получается и всё впереди.

(в моём случае уже лишь бы не спать). - Рассматривала у Димы Бавильского ВКонтакте Амстердам (вместо того, чтобы спать-то). Сил нет как втягивает. - И почему мне так нравятся эти виды (нет, не "свои" они мне, конечно, без узнаваний, без чувства родства, чужие, - но напряжённо-адресованные: влекущее чужое, обладающее некоторой несвойственной и недоступной мне, но как-то очень требуемой [для полноты естества, для интенсивности его?] тревожной точностью). Уйти туда вглубь, в эту сырость, зябкость, сумеречную промозглую осень - и грустить вдоль каналов. - Потребность в Севере у более-менее южного человека должна быть рассмотрена как отдельная группа потребностей, составляющая целостный до нерасторжимости, устойчивый комплекс.

( Read more... )

Вообще же думаю, что правильно поступила (могу же и я иногда поступать правильно?..), не поехав в вожделенный Саратов: подарила себе тем самым громадную охапку золотого времени (да оно и в Саратове было бы ещё каким золотым, - бубнит внутренний голос. – Отстань, - отмахиваюсь) – не растранжирить бы.

Но я слишком горазда его транжирить.

И да, мне не хватает волжской набережной – которой до меня нет никакого дела.

Качественного чужого для бытия наедине с сырым и сирым ядром самой себя.

( Read more... )