С милого севера
Я, разумеется, скажу глупость, воскликнув, что оставаться в Москве для меня было бы стократ содержательнее, чем переться теперь в Стамбул, но я эту глупость скажу, потому что она – правда и, как таковая, должна быть продумана.
(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.
Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.
И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)
Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).
Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.
Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.
Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.
Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.
Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.
Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.
И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.
( Read more... )
(Мне гораздо больше даёт, думала я, как ни дико звучит, путь к дому через дворы от метро «Университет». Это одна из самых насыщенных, самых всеговорящих дорог на свете, – да, собственно, самая.
Другие города и земли, думала я, острее всего как феномен воображения. Впрочем, как такой феномен вообще всё острее всего.
И только дорога к дому от метро «Университет» - реальность.)
Я совсем (или почти не) рассматриваю практику (нефункциональных, нерабочих, типа – посмотреть) разъезжаний по свету ни как гедонистическую (хотя в ней, спору нет, есть – бывают – и гедонистические, и даже эйфорические компоненты), ни как рекреационную (требует усилий, самопреодоления и дисциплины, а следственно, и напряжения куда более, чем сидение дома). Это, конечно, по большому-то счёту – разновидность работы: самосозидания, аутопойесиса, в случае 50-летнего человека уже несколько запоздалого (а если говорить прямо и грубо, то запоздалого сильно).
Скорее бы уже, что-ли, - думаю, - следующая благословенная суббота, когда я – страстно надеюсь – радостно вернусь за этот стол и продолжу своё ситуативное, сиюминутное бессмертие, свою всевременность и повсеместность.
Уезжаю я ненадолго, а кажется, будто надолго, потому что далеко. – Ну невозможно же, мнится, так далеко, в такое иноустроенное – ненадолго: просто не успеешь. Пространство самим своим размером разращивает время, выявляет в нём неизведанные ещё ресурсы огромности.
Мы летим через Кишинёв с некоторой остановкой там, и, честно сказать, сейчас я чувствую, что им бы я и ограничилась: Стамбул кажется слишком превосходящим моё восприятие, самые возможности его. Похожее чувство вызывал в своё время ещё не виданный тогда Рим, - который, впрочем, тут же, совсем невероятным и сразу-убедительным образом доказал свою – не отменяющую огромности – человекосоразмерность. (Иерусалим и тот заранее чувствовался менее чужим, хотя куда уж огромнее?) То ли будет с Римом Вторым? Он кажется гораздо более чужим, потому что – сильно иноустроенная и совсем почти неизвестная культура. Он – слишком вызов, на который я не знаю, как ответить. (Я очень давно хотела его увидеть, но теперь, когда оно вплотную придвинулось, - боюсь: здесь Родос, здесь прыгай, - а ну как не прыгнется?) Стыдно оказаться не вровень. Невозможно оказаться вровень.
Он слишком огромен. Слишком содержателен, памятлив, непрозрачен. Я не вмещу. Я не справлюсь.
Думала даже, идучи к метро от редакции «Знамени», из которой так не хотелось выходить: нет ничего слаще заведённого, устойчивого порядка вещей. Хотя бы уже просто потому, что он даёт надёжную иллюзию защищённости – человеку, который только и делает, что чувствует себя уязвимым, у которого это один из главных до навязчивости мотивов самовосприятия. Поэтому, конечно, - ритуалы, повторения… - защитные ограды.
Поездки, особенно дальние, особенно в чужие, едва понятные страны – сдирание шкур, иной раз и вместе с мясом. Остаёшься оголёнными нервами наружу.
И простой мимолётный ветер по ним – как бритва.
( Read more... )
