Выговаривание жизни словами, простое выговаривание – это тоже молитва не-очень-то-верующего (раз ищет аналогов молитвы, раз испытывает потребность в родственных ей действиях – не так всё просто с его неверием), такой, я бы сказала, молитвенный минимум: благодарное сберегание её от совсем уж бесследного исчезновения. Бережное облепливание её, хрупкой, пузырьками звуков – хотя бы и не произносимых.

В невротическом многоработании и в печальном следствии его - невротической гиперпродуктивности есть и смыслы, родственные религиозным, - разве что без метафизического измерения, - а впрочем, как знать, может быть, и с ним. – Всё чувствуется, что я недостойна мира, задарившего меня роскошью существования, недостойна этого существования и этой роскоши. И хочется если и не стать непременно вровень миру, - это всё равно невозможно в силу хотя бы полной несопоставимости меня с ним, - то хоть как-то своё существование отработать (потому и много так этой замусоленной медной монеты: золотых слитков не хватает; эту мелочь не сплавить в золотой слиток и даже не накидать её столько, чтобы она весила сопоставимое с ним количество метафизических килограммов), а главное – хоть как-то заглушить незаглушаемую тоску своей мелкости, случайности и тщетности. Это не только невроз, хотя и он тоже. Это ещё и служение миру – чем могу.

Между сном и пробуждением полуприснилось, полупочувствовалось, полуподумалось: Господи, ты преображаешь мир каждым нашим движением. И основной интонацией этой полумысли-получувства была благодарность.

Ни о какой особенной религиозности сновидца это, по моему разумению, не свидетельствует. Больше похоже, кажется, на то, что человек, определённой ([пост]христианской) культурой сформированный, в чувствах такого рода испытывает, я бы сказала, непроизвольную потребность – это его душевно-умственная (нераздельно; ибо раздельность душевного и умственного – чрезвычайная, нарочитая и насильственная условность) форма‚ опережающая собственно «веру» и «неверие» как совокупность более-менее сознательных душевных установок и представлений.

Однажды, на определённом этапе жизни, достаточно уже позднем, я всё-таки придумала, что делать с мучительным чувством чужой – свойственной (едва ли не всем подряд!) другим и недоступной мне – «гармоничностью»: всю первую половину жизни, да и изрядную часть второй, меня промучило то, что гармоничность (которая, в свою очередь, мнилась и глубинным человеческим заданием [а кто задал? – следственно, тут явно шла речь о латентной религиозности], и общим показателем «качества» человека, степени его осуществлённости, степени его, вообще, присутствия в бытии) – что вот эта гармоничность мне никак не давалась. Она и по сей день мне не даётся и сомнительно уже, что когда-нибудь дастся, но я придумала выход. Во-первых, решила я, я могу в чужую гармоничность – всматриваться (и тем самым, хоть так, просто уже путём созерцания, - о, недиалогичного! мне в ответ чужой гармонии нечего сказать - делать её частью собственного опыта, - вводить в собственный состав). Во-вторых, собственную дисгармоничность я могу воспринять как полноценную (в своей не-слишком-полноценности, да! Именно в ней!) разновидность опыта, как полноправное свидетельство об уделе человеческом.

Вдруг стукнуло в голову, чем так цепляют [эстетически невозделанную меня] фотографии в отличие от, скажем, живописи: в них сказывается само бытие, - которое проходит через меньшее количество фильтров. В живописи оно, конечно, тоже сказывается (хотя бы уже потому, что оно вообще-то сказывается везде), но там оно проходит через фильтр личности - всегда ослабляющий его, даже когда усиливающий. В фотографии степень непосредственности больше.

(Бытие – прямая речь Известно Кого, а люди - только толкователи, посредники и проводники.)

Хочу много-много времени впереди – чтобы всё его с удовольствием и разнузданно промотать.

Может быть, когда проматываешь жизнь на сущую ерунду, на исчезающие мелочи - то есть, на заведомо неадекватные вещи – тогда-то острее всего и чувствуешь её крупность и ценность.

Сейчас ещё договорюсь до того, что проматывание жизни на фигню – это прямо-таки религиозная практика (отшелушивание ерунды, вышелушивание цельного нерастворимого ядра, которого никакому проматыванию не уничтожить).

А что, почему бы и нет.

Ещё из персональных суеверий (всматриваюсь, ибо - малые культурные формы, не менее полноправные, сложноустроенные и смыслонасыщенные, чем большие): страх планирования (успешно сопротивляющийся воле к организованности). Не планируй [нашёптывает оно] предстоящую жизнь подробно, - иначе что-нибудь (не приведи Господь, всё) сорвётся. (Подспудно: планирование-де – разновидность гордыни и самонадеянности, которая непременно будет посрамлена: знаю, мол, точно, как всё устрою, - ха, ха, ха.)

Честнее-де, мнится, и адекватнее – импровизировать, принимать спонтанные решения в последнюю минуту, поддаваться случаю, оставаться ему открытой (в смутной, однако, надежде на то, что языками случая с нами говорит и его тропами нас ведёт Тот, Кому ничто не мелко).

Почему-то воспринять мир как пронизанный единой логикой, а формы его – как слова, предложения, абзацы некоторого цельного, связного и очень адресованного высказывания* чувствуется очень естественным – то есть слишком напрашивается само, слишком кажется лёгким [трудности начинаются на следующем шаге: когда ставишь себе задачу понять, что действительно сказано, - а не приписывать сказанному удобные для себя смыслы], - поэтому-то и не получается этой, чересчур антропоморфной и антропоцентричной оптике доверять: слишком уж она подталкивает искать не там, где потеряно (точнее – где не обретено), а там, где светлее (там, где, более того, мы сами же это освещение и включили). Поддаться этой интуиции – именно в силу лёгкости – сущее удовольствие, и тем вернее кажется необходимость ей сопротивляться, по крайней мере, отнестись к ней критически.

*Мир, мнится, говорит многими языками, и одни из них воспринимаются как более внятные, другие – как менее до невнятности (почти) полной, но исходная интуиция языка и высказывания, не говоря об упорной интуиции (или о том, что таковой кажется: такие вещи всё же генерируются сознанием, прошедшим – и каждый день проходящим – интенсивную культурную обработку, формовку: в результате сама форма текста и сообщения впечатана в него) априорной осмысленности видимого, остаётся неизменной.

Ну конечно, радость – форма благодарности миру (и форма интенсивного участия в нём, форма понимающего внимания к нему), поэтому мне и стыдно так (перед миром как адресатом, собеседником, партнёром по взаимодействию – да и перед собой как носителем совекупности требований и принципов), когда не получается радоваться ему. Сама себе я вменила бы (таким образом понятую) радость в обязанность, в предмет душевного труда, и её отсутствие / нехватку склонна чувствовать как прямое следствие недостаточного выполнения собственных обязанностей – по отношению к миру, да.

Хочу вот суммировать некоторые проговорившиеся в комментах соображения о «первичных» и «вторичных» текстах как объектах чтения и источниках опыта, – чтобы оно всё в целом было под рукой.

На самом деле разделение текстов на «перво-» и «второисточники» (этого самогом опыта), на первослучившееся и полученное из вторых рук – представляется мне огрубляюще-искусственным – вплоть до несправедливости.

Не говоря уже о том, что, живучи в культурной среде, - а в другой и не живём, - неминуемо употребляешь уже многократно пропущенное через чужое восприятие. Это-то старо.

Более достойной остановки внимания на себе мне представляется мысль о самоценности переводных текстов – о признании их полноценными и суверенными актами опыта и его источниками для читающего (несмотря на то, что им заведомо не передать всей полноты оригинала – она, кстати, неминуемо останется за рамками восприятия даже знающего язык этого оригинала, если он не принадлежит к соответствующей культуре и не имеет опыта проживания её в качестве собственной. Но это не страшно).

В каком-то смысле первоисточник – всё, любая мысль в той мере, в какой она возникает впервые, - под влиянием мира-импульса, мира-стимула, куда в качестве суверенной составляющей части входят и тексты. Рильке в оригинале и его переводы Пастернаком и, скажем, Сергеем Петровым - три разных первоисточника и три разных не только звуковых, но и смысловых события (потому что в разных культурах они притягивают к себе в головах читающих разные ассоциации).

В основном большинстве случаев (не всегда ли?) мы имеем дело со «шкурками», снятыми с некогда живых ситуаций, даже если читаем эти шкурки на тех языках, на которых они когда-то были написаны. Спасает от неминуемых потерь (вернее, компенсирует их) то, что мы можем насыщать - и неизбежно насыщаем - эти шкурки собственными содержаниями.

Нас не только окружают первоисточники - мы САМИ они!

(С обязательной поправкой на то, что в любом первоисточнике есть доля второисточника, - за исключением того Первоисточника, из Которого всё :-))