Balla Olga (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
yettergjart) wrote2012-11-08 07:50 am
yettergjart) wrote2012-11-08 07:50 am
Памяти погибшего чемодана-2
Потери остро затачивают нас, как карандаши (чтобы тонкую линию, значит, проводили по лицу мироздания, а не жирные неряшливые штрихи). Срезают – ну не то что лишнее (далеко не факт; скорее уж напротив – скорее то, у чего было своё трудноотменимое место в жизни, иначе не будет ни больно, ни чувствительно – иначе какая же это потеря?), - они срезают то, что может быть срезано. И остаётся то, что, предположительно – не то что неуничтожимо (уничтожимо, есть основания подозревать, всё), но уничтожимо гораздо меньше. Ядро.
Имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей. Они остаются как – изменённая ими - форма той жизни, в которой присутствовали, как след солнечного пятна под закрытыми веками, как оттиск печати. Оставляют за собой устойчивую совокупность связей, инерций, особенностей тела, эмоциональных движений, привычек своего обладателя, задают эдакую телесную (в пределе – экзистенциальную) оптику – которая продолжается и долго, долго после них. (А что, люди разве не так?)
Есть предметы горячие, жгучие, - покидая жизнь, в которой присутствовали, которую своим присутствием поддерживали и наращивали, - они оставляют по себе дыры с оплавленными краями.
У предметов есть два модуса существования – присутствие и отсутствие, причём последнее не менее, а иногда и более сильно, чем первое. Иные предметы голосят, вопиют своим отсутствием, его незаменяемостью-ничем-другим.
Новых вещей практически не жаль, потому что у них нет истории – они только возможность собственного будущего смысла, который не успел состояться, только ключики к возможным дверям, о которых даже неизвестно, существуют ли они; только основа для будущих наработок. Они ещё дремлют основной своей частью в небытии. А вот старых вещей, вещей с историей, памятью и отчётливым смыслом – жаль безусловно.
Если предметы – координаты человека в бытии (в чём не сомневаюсь), то, утратив прежние, человек должен – имеет перед собой задачу - вписывать себя в новые координаты. Заново выстраивать сетку.
Но след этих координат, сделанная ими разметка остаётся в человеке навсегда. На месте утраченного непременно остаётся хоть какое-то количество фантомной боли. И та врастает в форму существования человека, как некогда врастал в неё присутствующий предмет.
Белые и чёрные клавиши бытия – присутствие и отсутствие.
В сущности, с утраченными вещами ещё при жизни их владельца происходит то, что в любом случае ждало бы их потом, после его смерти – они утрачивают смысл, из них вынимается смысловой стержень, их скрепляющий, и они рассыпаются, как тело без души (человек-владелец выполняет роль души по отношению к своим предметам). Точно так же все эти вещи отправились бы на помойку, если бы я умерла. А так они просто сделали это раньше. Произошёл некоторый временной сбой. Бывает.
(Среди предметов с ещё неразвернувшимся, едва намеченным бытием, сгинувших с чемоданом, был толстый рыжий, кожистый блокнот размером в ладонь, с гербом Флоренции на обложке – естественно, я была не в силах противостоять его чувственной прелести. Покупая его во флорентийской лавке, уловила себя на мысли: и сколько же исписанной бумаги выгребут из моей квартиры на помойку безутешные наследники. Так вот теперь рыжего флорентийского блокнота среди этой бумаги не будет. Хочется воображать, что этот чемодан кто-то где-то всё-таки откроет, и он попадёт к хорошему человеку – да что-то не очень воображается.)
В карикатурное подобие Осипу Эмильевичу, мыслившему опущенными звеньями, - я чувствую жизнь разрывами, пустотами, несостоявшимся и утраченным – а то, что состоялось, - только зыбкие мостики над пустотами и разрывами, над дырами и зияньем – вообще, над хорошими дозами небытия.
Разодранность – или потенциальная раздираемость ткани бытия, её хрупкость и ненадёжность – моя постоянная интуиция.
Так что когда, в конце концов, очередной раз, так оно и оказывается – это даёт даже своего рода надёжность и устойчивость, как подтверждение картины мира.
Имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей. Они остаются как – изменённая ими - форма той жизни, в которой присутствовали, как след солнечного пятна под закрытыми веками, как оттиск печати. Оставляют за собой устойчивую совокупность связей, инерций, особенностей тела, эмоциональных движений, привычек своего обладателя, задают эдакую телесную (в пределе – экзистенциальную) оптику – которая продолжается и долго, долго после них. (А что, люди разве не так?)
Есть предметы горячие, жгучие, - покидая жизнь, в которой присутствовали, которую своим присутствием поддерживали и наращивали, - они оставляют по себе дыры с оплавленными краями.
У предметов есть два модуса существования – присутствие и отсутствие, причём последнее не менее, а иногда и более сильно, чем первое. Иные предметы голосят, вопиют своим отсутствием, его незаменяемостью-ничем-другим.
Новых вещей практически не жаль, потому что у них нет истории – они только возможность собственного будущего смысла, который не успел состояться, только ключики к возможным дверям, о которых даже неизвестно, существуют ли они; только основа для будущих наработок. Они ещё дремлют основной своей частью в небытии. А вот старых вещей, вещей с историей, памятью и отчётливым смыслом – жаль безусловно.
Если предметы – координаты человека в бытии (в чём не сомневаюсь), то, утратив прежние, человек должен – имеет перед собой задачу - вписывать себя в новые координаты. Заново выстраивать сетку.
Но след этих координат, сделанная ими разметка остаётся в человеке навсегда. На месте утраченного непременно остаётся хоть какое-то количество фантомной боли. И та врастает в форму существования человека, как некогда врастал в неё присутствующий предмет.
Белые и чёрные клавиши бытия – присутствие и отсутствие.
В сущности, с утраченными вещами ещё при жизни их владельца происходит то, что в любом случае ждало бы их потом, после его смерти – они утрачивают смысл, из них вынимается смысловой стержень, их скрепляющий, и они рассыпаются, как тело без души (человек-владелец выполняет роль души по отношению к своим предметам). Точно так же все эти вещи отправились бы на помойку, если бы я умерла. А так они просто сделали это раньше. Произошёл некоторый временной сбой. Бывает.
(Среди предметов с ещё неразвернувшимся, едва намеченным бытием, сгинувших с чемоданом, был толстый рыжий, кожистый блокнот размером в ладонь, с гербом Флоренции на обложке – естественно, я была не в силах противостоять его чувственной прелести. Покупая его во флорентийской лавке, уловила себя на мысли: и сколько же исписанной бумаги выгребут из моей квартиры на помойку безутешные наследники. Так вот теперь рыжего флорентийского блокнота среди этой бумаги не будет. Хочется воображать, что этот чемодан кто-то где-то всё-таки откроет, и он попадёт к хорошему человеку – да что-то не очень воображается.)
В карикатурное подобие Осипу Эмильевичу, мыслившему опущенными звеньями, - я чувствую жизнь разрывами, пустотами, несостоявшимся и утраченным – а то, что состоялось, - только зыбкие мостики над пустотами и разрывами, над дырами и зияньем – вообще, над хорошими дозами небытия.
Разодранность – или потенциальная раздираемость ткани бытия, её хрупкость и ненадёжность – моя постоянная интуиция.
Так что когда, в конце концов, очередной раз, так оно и оказывается – это даёт даже своего рода надёжность и устойчивость, как подтверждение картины мира.