Письма никому

Старость – или, скажем, предстарье, веду наблюдения сейчас в основном за ним, в самой, классической, сложившейся старости ещё не бывши - очень родственна подростковому возрасту ещё и эмоциональной динамикой: тем, например, что внутренний протест, да и сильный – от имени того ядра человеческого существа, которое мнит себя абсолютным – вызывают социальные условности, ритуалы, «игры», с которыми не хочется отождествляться. Хорошо помнится, как в отрочестве бросались в глаза «условности» и как они раздражали – как «ненастоящее» и «неправда». Вот теперь очень похожим образом чувствуется, какое оно «ненастоящее» и какая они «неправда», как-де они разыгрываются на поверхности, не задевая вожделенной, единственно потребной «глубины». (Разумеется, аспект подлинности в них тоже есть. да ещё какой, просто есть жизненные этапы / состояния, когда внутреннему глазу хочется от этих аспектов отворачиваться, не замечать их, - он с них соскальзывает.) – Всё это объясняется, думаю, довольно просто: и подросток, и «предстарок», оба – бунтари (один – чаще всего явный, второй, наобжигавшийся и других наобжигавший, по большей части всё-таки тайный), смотрят на всю совокупность социальных условностей в значительной степени извне. Первый ещё целиком не вошёл в неё, не сделал её частью себя (которую он же мог бы и защищать – как и делают взрослые. Да иные так виртуозно делают, что готовы искренне усматривать во всех этих условностях инструменты любимой с отрочества «глубины», пути к ней, - а если вдуматься, то они не так уж и неправы). Второй уже выходит – и его тянет на эту свободу, она у него возрастная, стадиальная задача, как в молодости – социализация и «обретение себя» с помощью элементов социального конструктора. Теперь мы этот социальный конструктор, сооружённую из него конструкцию разбираем – и с интересом рассматриваем детальки.

Осталось подумать, что самым гармоничным и правильным было бы (стремясь к - не менее «глубины» любимой - всечеловечности) совмещать в себе оптики всех возрастов, не вытесняя одну другой, а взаимонакладывая их друг на друга, комбинируя их друг с другом, видя ими любой предмет с максимального количества сторон, достигая таким образом стереоскопии. – Понятно, что гармония недостижима – по крайней мере, для меня, начисто лишённой её дара – и тем сильнее ею уязвлённой и взволнованной (волнует-то всегда то, что не дано, а ещё сильней – то, что невозможно), но ведь можно же к ней стремиться. – И раз она всё равно никогда не будет достигнута, это вполне способно выполнять роль персональной, портативной (a misura d’uomo, a misura di se) бесконечности.

Додумалась, дочувствовалась наконец, к пятидесяти четырём-то годам. – На протяжении некоторой части жизни думала я, что смысл жизни - «делать то, чего кроме тебя не сделает никто» (и в этом, как нынче чувствуется, несомненно был привкус глупой суетной амбициозности, - а может быть, это старость делает самоутверждение неинтересным, вот она и кажется теперь и глупой и суетной, а когда были другие возрастные, стадиальные задачи, так она такой не была). Еще некоторое время думала / чувствовала (процессы-то неразделимые, и неизвестно, какой главнее, - да никакой не главнее, - оба), что смысл – это место в некотором целом.

Что ж думаю я теперь? - По нынешнему моему чувству, смысл – это такое клейкое вещество, точнее – клейкая компонента внутри вещества жизни, которая все его частицы склеивает в целое, притягивает друг к другу и удерживает вместе. Ответ на вопрос о том, «в чём» он, примерно таков: во всём. Вообще во всём. Жизнь не то чтобы тождественна смыслу, но пропитана им, она из него состоит. Он как сок в растениях, например. Или как клеточная структура тех же растений.

Его, конечно, можно и словами иной раз сформулировать, но такая формулировка всегда будет частичной, то есть, в конечном счёте, недостаточной – да и необязательной.

Подобно тому, как, по словам писателя Евгения Чижова в романе «Собиратель рая», «ностальгия – это тоска по раю» (очень мне нравится это определение, вот всё и ношусь с ним, обращивая его дополнительными толкованиями, уточнениями, наложениями на разные смысловые области), - так и любовь к чему бы то ни было (почему и включает в себя непременно идеализирующую компоненту), особенно к тому, что никак с нами не связано, - тоска по нему, по раю, который никогда и не был дан - ностальгирующему ли, любящему ли - как эмпирическая реальность, рай по определению не может быть эмпирической реальностью, - но тоска по нему, потребность в нём («антропологическая», доличностная память о нём?), внутренняя тяга к недостижимому, невозможному (ну, при жизни уж точно) и тем не менее безусловному, априорно заданному, не нуждающемуся в опыте - конституирующее свойство человеческого существа.

Всё-таки к 54 годам в человеке накапливаются такие (избыточные до агрессивности, до настойчивых претензий подчинить себе внутреннюю, а то и внешнюю жизнь) объёмы прошлого, оно так упорно выдаёт себя за настоящую – более настоящую, чем настоящая – жизнь, что впору бы уже задуматься о способах освобождения от него.

(А то кажется, будто можно [мне, теперь] жить полноценно и остро [а это почти синонимы], только вспоминая, заново-проживая прожитую жизнь [мнится даже: чем больше мы её внутри себя повторяем, тем больше её и создаём, делаем актуальной и подлинной, - тут соблазняет ещё и роль демиурга: слепливаем себе горячее бытие из прежде заготовленного, даже – случайно заготовившегося сырья] да воображая не(до)прожитое [тем самым опять-таки делая его более реальным]. – Жизнь так и норовит заняться самопожиранием, построением себя из уже накопленного материала [да по хорошо отработанным моделям].

С другой стороны, зачем нам тогда весь этот материал? – если он – не персональный запас бесконечности, для снова-и-снова его проживания?

О конструктивном диалоге с ним даже и не говорите, - конструктивность – утопия, да и упрощающая. – Конструктивность – мнится – делание из живого, ветвистого и сучкастого дерева – гладко обтёсанного столба.

А надо [хочется!], чтобы ветки, сучки, кора, листья, чтобы насекомые ползали, птицы поутру орали, чтобы расцветали и опадали цветы, созревали и упадали плоды. И всё это совершенно неконструктивно, ради самого себя, зато живое.)

…и дикая мысль: чтение (и даже само предвкушение, ожидание, заранее-планирование его) делает человека моложе, хотя бы уже в двух отношениях: во-первых, конечно, тонизирует и будоражит, приводя и чувства, и воображение в состояние молодой взвинченности; во-вторых, возвращает его и в состояние молодой растерянности, неготовости: к каждому сколько-нибудь серьёзному тексту человек не вполне готов и «вготавливается» в него уже по ходу чтения, и не факт ещё, что вполне подготовится. Оно открывает ему границы (в отличие от работы – нетравматически, или менее травматически, чем она), - а одна из главных примет молодости – проницаемость границ, которые с возрастом (в идеале, - защитно, - то есть, их можно, а то и должно в этом понять, а то и принять) деревенеют. Многочитающий поддерживает (имеет шанс поддерживать) себя в пластичном состоянии, имеет шанс постоянно проблематизировать себя (что опять-таки – одна из главных примет молодости).

Вот в чём прелесть, в чём величайший соблазн того, чтобы загнать себя "в функцию", в работу без (в пределе) остатка: сколь бы сложной работой ты при этом ни занимался (и даже - чем сложнее, тем лучше, тем эффективнее), - этому неминуемо сопутствует радикальное самоупрощение. Отсекаешь всё лишнее в себе. И чем сложнее работа, тем острее отточена бритва, которой ты это делаешь.

…а точность движений (то самое, что никак не даётся в силу почти полной в этом отношении бездарности) – движений всяких, и повседневных бытовых, и вообще – организующих жизнь в целом – вот зачем: чтобы жизнь не пропадала, сберегалась, накапливалась. В прорехи между движениями размашистыми, расхлябисто-неточными, мнится, ухают и пропадают в небытие - навсегда - огромные охапки жизни.

…мне ведь до сих пор кажется (так в юности казалось – и это не заросло, это осталось, как рана-глаз), что в поражениях (а потеря, по невнимательности и небрежности, важного предмета – тоже ведь поражение) и в создаваемой ими незащищённости человеку открывается куда большая правда – более крупная, более важная, более глубокая – чем всё, что способно открыться в (маленьких и преходящих по определению) победах, устроенностях и защищённостях.

(Не в этом ли отчасти коренится и кроется не совсем подспудная, широким краем сознания всё-таки осознаваемая тяга разрушать, разрывать, запускать – чтобы само разрушилось – даже то, что кажется страшно важным? Работу вот не выполнять важнейшую, жёстко обещанную, от которой зависят не одни только мои обстоятельства, да мои в наименьшей степени, - со сладостным замиранием создавать все возможности для того, чтобы ничего не состоялось, чтобы всё рухнуло, и не одной только мне на голову, - терпеливо, упрямо приманивать эти возможности? – Там, в разрывах, разломах, - всем существом чуешь – Настоящее. Оно слаще всех сладостей. Оно больше и серьёзнее всего, что ты видишь. Всех этих оберегающих и заслоняющих (выжигающее) солнце картонных декораций.

Эта вот, глубоко сидящая и вечно рвущаяся на поверхность «страсть к разрывам» не только не противоречит дрожащей, сентиментальной, избыточной нежности к хрупким вещам и подробностям мира, не только связана с нею, но даже оказывается её условием: ведь их уязвимость ты как будто создаёшь – пусть по большей части и потенциально – собственными руками.

...ну и ещё раз: труднопреодолимая сладость соблазна откладывать неотложные дела на какой-нибудь потом, сила этого соблазна - ещё и в (глубоко понятном и даже человекообразующем) стремлении ускользнуть из-под власти настоящего, не дать ему нас исчерпать, раздвинуть рамки существования. Устроить между собой и делаемым как можно большую воздушную прослойку, нарастить запас свободы вокруг себя. Дать себе дышать. (Да заодно - и увеличить количество самого настоящего, растянуть его.) Эта потребность потому и настойчива так, что нечто такое действительно человеку нужно, входит в состав его потребностей. Которыми вряд ли правильно пренебрегать и тем менее правильно их подавлять; уж не лучше ли к ним прислушаться.

На пользу делаемому и отношениям с теми, для кого мы должны его сделать, это, разумеется, не идёт, а вот структуре личности, её внутренней объёмности и свободе, боюсь, очень даже... Здесь могла бы быть мораль о том, что прокрастинация - эффективный инструмент, которым надо (а главное. возможно) умело пользоваться. но её не будет, потому что я в этом совсем не уверена.

…вообще же, хотелось бы мне по меньшей мере две параллельных жизни – полновременнЫх, с двадцатью четырьмя часами суток в каждой (на самом деле больше, конечно, но как жёсткий минимум две). Одну из них истратила бы я на плотную, безвылазную работу, с выскребанием ресурсов каждого дня до донышка (тут важно даже не плодов понаделать, которые мир уже и так не знает куда девать, а именно истратить ресурсы. Всё кажется, будто, чем больше эти ресурсы используешь, тем больше сообщаешь им бессмертие, переводишь их в некоторое неуничтожаемое состояние, - да ха-ха-ха). Вторую – на жадное мотание по свету, на заглатывание пространств, - о, не затем, чтобы чему-то «научиться» или «стать лучше», как долго верилось в начале жизни, но теперь давно уже нет: единственно потому, что сладостен и витален сам процесс. (Насчёт третьей и четвёртой жизней у меня тоже есть соображения, да и о пятой найдутся.) Понятно, что о многих жизнях мечтается тому, кто не умеет справиться с одной-единственной, но тем не менее и даже тем более. Вообще, наверно, как скучно и уныло уметь справиться с одной-единственной жизнью, всё тщательно разложить по полочкам и ни о чём не мечтать; по счастию, благие небеса этого не допускают. Нетушки, фигушки, жизнь без несбывшегося не просто скудна: она только тогда и жизнь, когда состоит из громадных его объёмов.